Татьяна Толстая - Двое (рассказы, эссе, интервью) Страница 3

Дня не проходило, чтобы кого-то из мальчишек, чаще всего одного и того же, убогого, не заталкивали в женскую уборную. Припирали дверь и не давали выйти. Девочки успевали отдубасить его шваброй. Побывавший в женском туалете считался опозоренным.

Летом в школе объявили практику: собирать разбитое стекло и относить к забору или сгребать листья в кучи, — через час листья снова разлетались по школьному двору.

Вот недомерок Макаров собирает червяков, они лезут у него из кулака. Я знаю, этих червяков он сунет сейчас кому-нибудь за шиворот. Если мне, то я умру.

Мальчишки не читали тех книг, которыми бредили все мои подруги, например про сиротку-аристократку. Каждая прожила ее жизнь и поплакала над ее горькой судьбой.

Мальчики занимались неинтересным: строгали палочки, залезали высоко на деревья и оттуда плевали жеваной бумагой, сидели в засадах, рисовали взрывы. Но при этом понимали, отчего не падает самолет и не тонет пароход.

Учительницу математики я очень боялась: она орала и обзывалась. Начинала кричать сразу, с девяти утра, — она перешла к нам из мужской школы. Зинаида Ивановна выросла в детдоме и жила в огромной коммуналке, занимая бывшую ванную. Она так и не выбралась из своего склепа, так до конца жизни и не пожила с окном.

В шестом классе мне нравился учитель физики, Юрий Исаакович. Я его так жалела, что хотела даже выйти за него замуж. Я ревновала его к плоскогрудой ботаничке: иногда я видела их вместе. Юрий Исаакович всегда глядел куда-то вверх, на тусклое лабораторное окно, поверх голов. Он слушал, наклонив голову, и мягко говорил: «Присядь, мальчик, урока ты не знаешь». Выслушав девочку, говорил ей с ласковой грустью, глядя в окно: «И ты, девочка, присядь, и ты не выучила…» Шкафы в кабинете физики были покрыты таким слоем пыли, что так и тянуло написать что-нибудь. Юрий Исаакович, казалось, ничего не видел вокруг себя, и матерное слово постепенно тускнело и затягивалось новой пылью.

Учителя истории никто не слушал. Это был худой старик, обсыпанный пеплом. «Старейший педагог города», — говорили про него учителя. Он входил в класс с указкой и уходил с ней — всегда держался за нее двумя руками. Он держал ее горизонтально, в опущенных вниз прямых руках. Меня томила эта указка, я представляла себе, что историк и ночью спит с ней — он лежит на спине, держа указку поверх одеяла, поперек кровати. Когда он говорил «Габсбурги», то на первую парту летели брызги из его рта. В начале урока он обычно предупреждал тихим голосом: «Двойки буду ставить беспощадно…» Его не боялись, да и он никого не спрашивал — не связывался.

У многих девочек были сестры в старших классах, и встреча с космическими пришельцами оказалась роковой: ревность, ссоры закадычных подруг, слезы — вот что принесла мужская школа, переступив порог женской. А сколько страстей бушевало на школьных вечерах…

— Веденеев два раза танцевал с Васильевой, а у ней прыщи! И туфли на ней — мои, у меня на вечер выпросила.

— Видела? Гинзбург и Семенова выходили на школьный двор на целый час, а потом вернулись как ни в чем не бывало. Обнаглели.

— А Петрова проревела весь вечер дома — нечего надеть. В доме ни одной пары капроновых чулок. Она матери кричала: «Будь ты проклята!»

И все десятиклассницы — толстые и спортивные, та, у которой было только одно, коричневое школьное платье, и та, королева с тремя кофточками, — все мечтали о любви. Люба, сестра моей подруги, была в выпускном классе, когда школы объединили. Когда она возвращалась домой со школьного вечера, одноклассник взял ее под руку. «Я уже развратная или еще нет?» — стучало в Любиной голове.

Когда подошел трамвай и Люба уже стояла на подножке, ее поцеловали. «Развратница», — огорчилась Люба. Две недели спустя мама увидела, что дочка меряет сантиметром талию — проверяет, растет ли живот. Таблетки для самоубийства уже ждали, спрятанные в надежном месте.

Так школа готовила нас к жизни — кидала в бурное море, ни слова ни сказав про омуты и рифы. С берега педагоги напутствовали: «Строго следите за собой! Плывите туда, где труднее. Высоко несите знамя и, при этом, шире шаг!.. И ближе, ближе к народу…» Скоро стало трудно различать крики учителей, только ветер шевелил их седые волосы — течение несло нас в жизнь.

1993 год

Коммунистка

Ефиму Эткинду

С тетей Валей я познакомилась, когда, она уже вышла на пенсию, но еще ходила на службу — на общественных началах. Никак не могла расстаться. Утром влезала в набитый трамвай и так, сдавленная, пилила на другой конец города, чтобы прийти к началу работы — нет, раньше всех — и делать бесплатно то, что делала всю жизнь: с комсомольским задором трудиться (чем труднее, тем веселей), радоваться успехам товарищей, если критиковать, так в глаза.

Мне казалось, что тети-Валины добродетели могли существовать только в брошюрах о «новом человеке», придуманном тоскливыми дураками из дома политпросвещения.

Но вот она, тетя Валя — живет прямо по методичке для курса «Научный коммунизм», а всеми любима. Слывет, правда, в лаборатории чудачкой.

Меня так и тянуло совратить несгибаемого большевика, припереть старуху к стене.

— Тетя Валя, как вы относитесь к Сталину?

— Ну, что можно сказать. Определенные ошибки, конечно, были. Но, объективно, он много сделал положительного. Смотри сама: коллективизация раз, индустриализация — два. А победа над Германией? Все это Сталину в актив.

— Тетя Валя! Этот палач погубил миллионы! В сталинских тюрьмах пытали людей!

— Согласна. Пытки — минус. Но не забывай, что именно партия покончила с культом личности, партия же и восстановила ленинские нормы.

Больше пяти минут политбесед с тетей Валей я не выдерживала и, чтобы не сорваться, сбивала коммунистку с курса:

— Как вы капусту квасите? Мне ваш засол понравился.

— Записывай. Купить белый непорченный кочан…

Тетя Валя была непотопляема. Все человеческие драмы привычно сводила к одному:

— Работаем плохо. Руководитель завода (института, колхоза) потерял связь с коллективом. Полпятого, а его и след простыл. В послевоенные годы директора ночевали на работе! Не забывай, Лена, и о крестовом походе США против коммунизма.

— Тетя Валя! Чем вы чистите кафель?

Химик-технолог, она бралась написать диплом или диссертацию на любую тему: по античной философии, по норвежским диалектам, о роли партии по мобилизации кого-нибудь…

— Вот я мужу курсовые помогала писать, а ведь никогда до этого фюзеляжами не занималась. Построила соседке диплом по-научному — в результате диплом с отличием! А тема, между прочим, для меня была новая: методика рассказывания сказок детям из неполной семьи. Любая работа выполнима, если наметить — цель, план работы, сроки и ответственного.

Вечером, лежа в постели, я думала о тете Вале, хотела понять ее живую душу. Неужели не притворяется? Неужели верит тому, что мелет?

Тетя Валя выпадала из всех социальных ниш. Ее отец был царским генералом. В революцию пошел в носильщики и сразу надорвался. Оба брата тети Вали были посажены перед самой войной. Один за то, что был священником, второй — просто так, за компанию. Расстреляли обоих, надо сказать, без проволочек. По-большевистски.

— Вот ваших братьев ваша любимая власть уничтожила. И ничего?

— Ну, Леночка, мы же не знаем, с кем они были связаны. Оба были молодые, их легко было сбить с толку. Вспомни: страна кишела врагами.

Тетя Валя жила в маленькой однокомнатной квартире, получила ее как ветеран войны. Кухня была такая тесная, что как в нее ни входи — грудью ли вперед или боком — все равно ударишься бедром о газовую плиту или повалишь что-нибудь. Или откуда-то посыплется антоновка. Коридора в квартире не было. Открывая входную дверь, человек утыкался в тети-Валино черное пальто. Это пальто не оставляло никакой надежды на личную жизнь, но высоко ценилось хозяйкой: теплое, немаркое — век прослужит. Тут же, под пальто, на низкой табуретке стоял телефон. Тетя Валя была упряма и не позволяла сделать жизнь удобной.

— Пусть телефон стоит где стоит. И хорошо, что неудобно, — меньше болтаешь по пустякам. А дело не делается.

Над тахтой висела фотография — они с мужем на берегу моря. Она кокетливая, с зонтиком, он — добродушный крепыш в мятых, как у всех до войны, брюках. Мужа тетя Валя очень любила, ради него и жила. Их дочка, родившаяся в самый сатанинский блокадный холод, умерла трех дней от роду, прямо в больнице. Тете Вале сказали тогда: «Иди домой. Тут тебя никто держать не будет». И она пошла, поползла на другой конец города, без доченьки, в ледяную комнату. Муж Коля в это время был на фронте, служил в войсках НКВД — в заградотряде.

Когда тетя Валя рассказывала о блокаде и о погубленной дочке, ее глаза каждый раз наполнялись слезами, и слезы стояли там некоторое время, не стекая по лицу. Сорок лет тетя Валя прожила с мужем душа в душу, а похоронив дядю Колю, не могла жить одна — на целый год поселила у себя племянника-студента. Вова любил свою тетку: заботливая, кормит с рынка, душой болеет за его медицинские успехи. Вова исступленно ненавидел общественные науки, и тетя Валя ночами писала ему конспекты, ближе к рассвету перепечатывая бред на машинке. Каждый раздел начинался словами: «В свете задач, вытекающих из решения съезда…» Утром Вова был обязан вслух прочитать конспект, чтобы хоть знать, о чем речь. В невыспавшейся Вовиной голове светом вспыхивали задачи и тут же привольной рекой текли из решений… Голова Вовы падала на стол — он любил повалять дурака с теткой.