Владимир Чивилихин - Память (Книга вторая) Страница 3

Александр Беляев — Михаилу Нарышкину:

«После смерти Николая Осиповича она с 8-ю детьми живет, содержит постоялый дом для золотопромышленников. Грустно, когда вспомнишь о них…»

«К счастью, он успел сделать пристройку к дому, куда пускают золотопромышленников, и таким образом семейство его имеет, хоть по крайней мере, кусок насущного хлеба, хотя и скудного».

Один из постояльцев, немолодой уже крестьянин, приехавший в Минусинск «снизу», некто Степан Юшков, стал появляться у Мозгалевских все чаще, иногда вроде бы и совсем без надобности, приносил детишкам сласти.

Авдотье Ларионовне — неловкое уважение, заговаривал со старшенькой, Варварой, оглаживая бороду, а она, вдруг зардевшись, убегала за ситцевую занавеску. Наконец сыграли свадьбу, и детей осталось семеро…

Достаю из шкатулки единственную нашу фамильную драгоценность — золотой медальон в виде сердца-замка и такого же сердечка-закрышкн, висящего на цепи, с запечатанным отверстием. «ВНЮ»-тонко выгравировано на обороте. Если это «Варвара Николаевна Юшкова», значит, в Минусинске к тому времени уже был достаточно квалифицированный мастер, если он сделал эту изящную вещицу, с миниатюрной, действующей до сего дня защелочкой!.. Правнучка декабриста Мозгалевского Мария Михайловна Богданова, когда я показал ей эту реликвию, тоже сочла, что она несет некую символику, и предположила, что такую необычную форму мог придумать только декабрист Иван Киреев, самый близкий друг семьи Мозгалевских, помогавший вдове даже из своего скудного казенного пособия. Он был хорошим художником-любителем, и многие его работы сохранились, только очень жаль, что написанный им портрет Николая Мозгалевского, свято хранившийся у потомков декабриста, сгорел во время большого минусинского пожара 70-х годов вместе с письмами Павла Вытодовского, Павла Бобрищева-Пушкина, ссыльных поляков… О Юшковых мы еще вспомним позже, а о главе рода Степане надо бы тут сказать, что это, видать, не был особенно «фартовый» золотопромышленник.

Степан Юшков, должно быть, не располагал большим достатком, не мог оказать значительной помощи матери, братьям и сестрам своей жены, а «предприятие» Авдотьи Ларионовны, требуя каторжного труда, не было, знать, слишком доходным…

Секретно. 28 мая 1848 года. Иркутск. Его Сиятельству графу А. Ф. Орлову от генерал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева.

«Состоящий в должности Енисейского Гражданского Губернатора от 27 апреля вошел ко мне с представлением, в котором объясняет, что жена умершего государственного преступника Мозгалевского Авдотья Ларионовна, имея при себе семь человек детей и находясь в крайне затруднительном положении в отношении их воспитания, содержания и будущности, желает воспользоваться предложением некоторых сострадательных людей, живущих в Омске, — отдать одну из дочерей Пелагею к ним на воспитание, а сыновей: Павла, Валентина и Александра в услужение также частным лицам, занимающимся торговлею и золотопромышленностью в Минусинском округе и других местах, а посему и обратились к нему с просьбой разрешить местное начальство на выдачу законных видов ея детям для свободного проживания в других местах Сибири. К удовлетворению таковой просьбы вдовы Мозгалевского статский советник Падалка просит моего разрешения, хотя нет в виду ни прямого закона, ни распоряжения правительства о том, какими правами должны пользоваться в отношении отпуска детей государственных преступников».

Из этой бумаги вышла некая юридическая закавыка. Высшие сибирские чиновники, основываясь на том, что «дети государственных преступников, рожденные в Сибири во время состояния отцов их в работах и на поселении, должны поступать в казенные поселяне», разрешили выдать сиротам декабриста Николая Мозгалевского «виды на свободное проживание по всей Сибири, руководствуясь в этом случае соображением, что вообще казенные поселяне из свободного состояния и поступившие в это звание из детей обыкновенных ссыльнопоселенцев имеют право отлучаться но всей Империи».

Граф Орлов, очевидно, усмотрел в такой формулировке вероятную возможность в будущем послаблений потомкам декабристов и, дабы в дальнейшем не было никакого смешения разрешительных мер для сибирских детей разных категорий, 4 июня 1848 года отписал «по случаю возникновения в Восточной Сибири вопроса о том, можно ли дозволять детям государственных преступников отлучаться по Сибири и Российским губерниям». По Сибири — да, но в Россию! — «не удобно ли будет Вам, Милостивый Государь, о подобной просьбе предварительно сообщить мне и ожидать разрешения».

…Далекое прошлое обладает своей притягательной силой, не меньшей подчас, чем самая жгучая современность, и я не могу прервать эту историю на смерти Николая Мозгалевского хотя бы потому, что ни один декабрист, погибший в Сибири, не оставил после себя такой многочисленной, малообеспеченной и одинокой, без родственных связей семьи. Напоминая о восклицании Александра Беляева в письмах Нарышкину: «Вообразите: бедная женщина и 8 человек детей!», призываю и читателя вообразить себе это с учетом того, что речь идет о семье государственного преступника, лишенной всех гражданских прав. А я лишь сообщу, что никакого «призрения» сибирские власти так и не осуществили, лишь вынесли решение «О дозволении вдове государственного преступника Мозгалевского отдать детей своих на пропитание и в услужение лицам, желающим взять их себе», и назначили годовое пособие в сто рублей, будто дети декабриста, получавшего от казны двести, были виноваты вдвое больше отца! Если же перевести ассигнации в серебро, за которое тогда только и можно было в Сибири что-либо купить, то это составляло 26 рублей 7 копеек; рубль на две недели! Однако и такое скудное пособие было вскоре отобрано…

Вообразите себе последующие годы жизни этого огромного осиротевшего семейства сами, я же умолчу об этом, но приведу несколько эпистолярных документов, относящихся к теме. Письма адресованы одному из самых ярких и достойных людей того времени. Еще в ранней юности его выделил из всех прочих друзей-однокашников Пушкин, умевший мгновенно проникать в души людские. Это к нему поэт обратился в Сибирь со стихами: «Мой первый друг, мой друг бесценный…»

Позже Ивану Пущину удалось не только напечатать эти стихи, но и приобрести их драгоценный автограф, который он хранил как святыню вместе с письмами своего великого друга и другим знаменитым его стихотворением «19 октября 1827 года», присланным директором лицея Энгельгардтом на забайкальскую каторгу:

Бог помочь вам, друзья мои,В заботах жизни, царской службы,И на пирах разгульной дружбы,И в сладких таинствах любви!Бог помочь вам, друзья мои.И в бурях, и в житейском горе,В краю чужом, пустынном море,И в мрачных пропастях земли!

Первый, бесценный друг поэта на каторге был -вернейшим товарищем всем, кто нуждался в помощи и участии. Непререкаемый моральный авторитет и полнейший альтруизм выделили Ивана Пущина даже из его прекрасного окружения, которое как-то естественно и совершенно единодушно признало в нем своего старосту, Таким он и остался, на всю ссыльную Сибирь один, издалека согревая товарищей жаром своего сердца.

Иван Пущин, оказывается, был «толст и красив», хотя мне всегда почему-то представлялось, что он как бы полукопия Пушкина — бакенбарды, чернявость, стройность, изящество. Поверим, однако, женщине, человеку, близко знавшему его на поселении: «Голубые глаза смотрели вгсело, светлые волосы никак не хоюли лежать по указанию гребенки, но, поднявшись над прямым лбом, перекидывались аркой вперед, под широким носом светлые усы ложились на верхнюю губу тоже выгибом: из-за высокого галстука, небрежно повязанного, выходил широкий отложной воротничок рубашки». -А вот другое о нем: «Где бы ни жил Иван Пущин, он был доступен каждому, кто искал человеческой доброты, сочувствия и помощи», «…вскоре после его прибытия в город, устремились к нему все униженные и оскорбленные, предпочитая его всем дипломированным адвокатам. Уверившись, что дело, о котором его просят, законное или гуманное, Пущин брался за перо…», «Хлопотал. он за других всю свою жизнь»…

После амнистии Иван Пущин жил в подмосковном имении Фонвизиных, женившись на вдове покойного декабриста Наталье Дмитриевне…

Василий Давыдов из Красноярска — Ивану Пущину в Ялуторовск:

«Вдова Мозгалевского побывала у пас. Она совсем простая женщина, но с природным умом и тактом. Порассказала о том, как живут они в Минусе, как Тютчев тяжко болен, а лечиться не хочет, хотя ему губернатор разрешил поехать в Красноярск и даже в Томск для совета с медиками. Но он из Курагино-никуда. Как тут помочь, ума не приложу».

Иван Киреев — Ивану Пущину:

«Спрашиваете об Авдотье Ларнон. Мозгалевской… Она тоже не без нужды. Три сына. Хотя и служат по приискам, но наемщик, которого они были вынуждены поставить за себя в рекруты, стал пм свыше 1000 руб., и хотя они теперь уже заслужили свой долг, это их очень [расстроило. Во время тяжкой заслуги ее сьшовьям.и денег па наемщика семейство Мозгалевских могло только жить благодаря действенному участию в нем князей Костровых… Представляя, что спрашиваете об Авдотье Ларион. с желанием помочь ей в случае нужды, мы, т. е. Костровы и я, в общем совете порешили из 100 рублей, посланных Вами, одну половину выдать Тютчевым, а другую — помочь А. Л. Мозгалевской…»