Израиль Меттер - Среди людей Страница 3

Задержавшись в этот вечер допоздна в Ивангороде — казалось, опергруппе удалось набрести на след грабителя, — Городулин, отсыревший и усталый, вернулся в Дом приезжих ночью. Чтобы не разбудить профессора, Алексей Иваныч посидел, покурил в жаркой дежурке, затем разулся, подержал в духовке окоченевшие ноги в носках и, так и не надевая сапог, пошел по коридору в свою комнату. Дверь он открыл потихоньку. На него сразу пахнуло дымом: за столом консультант резался в козла с какими-то командировочными.

На Городулина никто не обратил внимания. Он знал уже, что состояние Клюева после операции удовлетворительное, и поэтому сейчас ни о чем расспрашивать не стал. Еле найдя в себе силы, чтобы раздеться, Городулин повалился спать; болела в затылке голова, это у него всегда бывало от усталости.

Сквозь туман и тупую боль в голове он слышал далекие голоса играющих. Кто-то лениво спросил:

— Это что за старичок?

— Из милиции, — ответил профессорский голос.

— Мильтон! — присвистнул игрок.

«Это я», — подумал Городулин и заснул.

Вернувшись в город на неделю раньше Белкина, Алексей Иваныч вынужден был заняться новыми делами, поступающими из области. Держать в памяти ворох преступлений, помнить, в каком направлении ведется расследование каждого дела, разрабатывать операции, докладывать начальству, не упускать связи с районами — на все это не хватало суток.

Телефон часто будил его среди ночи. Не попадая иногда спросонья в шлепанцы, он взбирался босыми ногами в кресло и, присев на корточки, разговаривал с оперативниками. Приняв срочное донесение, Городулин тут же порой менял ход расследования. Язык, на котором он разговаривал, был полон жаргонных словечек; скучающая по ночам районная телефонистка на коммутаторе и подслушав ничего не разобрала бы.

Бывало, что, коротко поговорив, Алексей Иваныч быстро одевался, совал пистолет во внутренний карман пальто, плаща или шубы и исчезал на день, на три, на неделю. Антонина Гавриловна, приученная тридцатью годами совместной жизни к этим мгновенным исчезновениям, с непостижимой для своей рыхлости быстротой успевала все-таки приготовить среди ночи стакан чаю и бутерброд. А потом ждала. Ждала звонка Алексея Иваныча из Ропши, с Ладоги, из какого-нибудь далекого, еле слышного сельсовета; если звонка несколько дней не было, она сама звонила в Управление и, замирая от дурного предчувствия, веселым голосом спрашивала дежурного:

— Ну, как мой старик?

Дежурный тоже шутил:

— Загулял, Антонина Гавриловна!

— Вот и хорошо. А я здесь и сама не скучаю…

И, положив трубку, беспокойно думала, знает ли дежурный что-нибудь неблагополучное или просто Алексей не может добраться до телефона.

В Управлении Городулина любили. Людей его возраста и его стажа в отделе было мало: кто вышел на пенсию, кого выгнали, кого убили, кто умер. Да мало ли как складывались судьбы старых работников! Поговаривали, что, будь у Городулина высшее образование, он, вероятно, дослужился бы до комиссара. Нынче же он уже лет десять ходил в подполковниках. Все его начальство было гораздо моложе его, обращались с ним бережно, но был один оттенок в этом обращении, который раздражал Алексея Иваныча: негласно считалось, что некоторые взгляды Городулина вроде бы устарели. Составление обзорных докладов ему уже давно не поручалось, на крупные городские совещания его не посылали: очевидно, опасались, что он ляпнет что-нибудь не то.

И действительно, несколько лет назад случалось, что он ляпал невпопад то на областной конференции учителей, то на исполкоме, то в обкоме комсомола. В общий торжественный и праздничный тон совещаний Городулин удивительно не к месту привносил что-нибудь скребуще-тревожное, отчего всем становилось не по себе, приводил неприятные факты, о которых принято было думать, что их давным-давно не существует и в помине.

Заведующий облоно прислал даже однажды, после такого выступления Алексея Иваныча, большую казенную бумагу в партийную организацию Управления.

«Не умея диалектически мыслить, — писал завоблоно, — и не обладая способностью марксистского анализа, товарищ Городулин взял на себя смелость…»

— Ты чего там наговорил? — спросил Городулина секретарь партбюро.

— Да у меня какая была основная мысль? Несовершеннолетние преступники формируются, кстати, еще и оттого, что молодежи в районе трудно устроиться на работу. Где-нибудь, скажем в Гатчине, промышленности особой нету, парень кончает десятый класс, ну куда он сунется?.. Ты же сам знаешь, приходили к нам в районные отделения, просили: «Устройте на работу, а то мы воровать пойдем…»

— Вот это самое ты и рассказал? — спросил секретарь партбюро.

— Ага, конечно.

— Угораздило же тебя.

— А что?.. Учитель, понимаешь ты, твердит им на уроке, что перед ними все двери открыты…

— Видишь ли, Алексей Иваныч, — перебил его секретарь, пряча бумагу в стол, — с наскоку такие крупные вопросы не решаются. И не нам с тобой решать их. Помимо того, тебе, как работнику розыска, видна главным образом оборотная сторона медали, и делать обобщающие выводы только на ее основе неверно…

Городулин обиделся и упрямо продолжал гнуть свое. Секретарь партбюро ценил Городулина и поэтому вопроса о нем ставить не стал, а просто посоветовался с начальником Управления, и они решили, что для Городулина будет здоровее не представительствовать на ответственных совещаниях.

— Вообще бы его учить надо, — вздохнул начальник Управления. — Грамотенки у него не хватает, да староват уж нынче… А практически он крепкий работник.

Хорошо знали Городулина и уголовники. Не мелочь, не случайная босота, а старые, матерые воры, их становилось все меньше. Случалось, что, попав на допрос к молодому малоопытному уполномоченному, такой ворюга долго, умело глумился над ним, водил его за нос из стороны в сторону, сегодня отрицал то, что говорил вчера, а завтра снова менял свои показания, ловко придирался к процессуальным казуистическим мелочам — законы он знал великолепно, и не только по номерам статей кодекса, а по самому духу их, — но стоило войти в комнату или в камеру Алексею Иванычу Городулину, как картина быстро менялась.

Однажды, когда Федя Лытков еще только начинал свою карьеру под начальством Городулина, в их отдел угодил пожилой магазинный вор, работавший осторожно и, как правило, в одиночку. Солидных прямых улик против него не было, — он это прекрасно понимал и тянул время, чтобы истекла санкция прокурора на его арест. Лытков бился с ним, нервничал, ибо срок санкции действительно истекал, вора надо было выпускать, а это считалось крупным браком в работе уполномоченного.

На последнем допросе арестованный, державшийся с оскорбленным достоинством, закатил настоящую истерику. По лицу Лыткова вор увидел, что тот испугался. Это наблюдение придало вору новые силы. С яростным вдохновением схватив со стола чернильницу, он выпил ее до дна, упал на пол, засунул пальцы себе в рот и разодрал его по углам до крови.

В эту минуту, как назло, вошел в комнату Городулин. Быстро посмотрев на пожилого человека, катающегося по полу, на растерянное и испуганное лицо Лыткова, Городулин спокойно прошел к дивану, уселся, закурил и сказал:

— Плохо работаешь, Костя. Что ж мало рот порвал? Рви дальше… Товарищ уполномоченный, есть увас еще чернила? Вон непочатая бутылка стоит. Подайте ему, пусть опохмелится…

Костя встал, отряхнул брючки, утерся рукавом.

— Ай-я-яй! — укоризненно покачал головой Городулин. — И не совестно?.. Законник, потомственный ворище, а на такие пустые номера хочешь купить уполномоченного!..

— Так я ж, Алексей Иваныч, вижу: он в нашем с вами деле не петрит. Я больше для потехи, — пристыженно оправдывался вор. — И потом, санкция истекает, выпускать меня надо…

— Ой, что ты, что ты! — испуганно говорил, Городулин. — Куда ж я тебя, такого ангела, выпущу?.. Ты же за прошлый год два магазина взял. А наследил, сват!.. Дайте-ка мне, товарищ Лытков, его папочку. Садись, Костя. Сейчас будем раскалываться…

И Костя садился и раскалывался. Сознавался он конечно же не из уважения к Городулину или, упаси бог, не оттого, что раскаялся в своих преступлениях, а просто потому, что отлично знал: Городулина ему не обвести, сидеть во внутренней тюрьме скучно и голодновато, лучше уж поскорей в колонию, а там придет «зеленый прокурор» — весна, может, и посчастливится удрать на волю.

Преступники не мстили Городулину, хотя прошло их через его руки немало. Будучи пойманными, они рассуждали так: «Наша работа — воровать, твоя — ловить. Кто лучше спляшет. Ты поймал — твой верх».

Раз только, после разгрома крупной банды, когда все ее члены были осуждены и высланы на большие сроки, Алексей Иваныч, примерно через год, получил на дом телеграмму: