Алла Калинина - Как ты ко мне добра… Страница 3

— Эй, Логачева, — сказал строго Валя Румянцев, длинноносый, со светлым вьющимся чубом на глаза, — а ты почему уходишь? Тебя общественная работа не касается? — И все мальчишки остановились и тоже строго уставились на нее.

— Чего это вы? — сказала Вета. — Какая еще работа? На каток ходить — работа?

— Пускай как хочет, — сказал другой мальчик, Витя Молочков, высоким, еще детским голосом и так же торжественно двинулся дальше, но Валька сбежал на несколько ступенек вниз за Ветой и смело загородил ей дорогу.

— Ну и что — каток, нельзя, что ли?

— Да ну тебя, пусти, — сказала Вета и запрыгала по ступенькам, она-то знала, что Валька покорён и будет теперь повсюду тащиться за ней. — Они ведь тебя искать будут, — кинула она Вальке через плечо, не оглядываясь, уверенная, что он там.

— Пускай! Что мне, там с ними заседать надо? — ответил он.

Они вышли из школы и на улице остановились, и Вета сказала, чертя носком снег:

— Чего тебе надо от меня, Румянцев?

— Пойдем на каток. Или в кино, если хочешь.

— Что я, без тебя не дойду?

— Дойдешь, наверное… — грустно сказал он.

— Ну вот и отвяжись от меня.

— А если ты мне нравишься?

— У меня в печенках вся ваша любовь сидит, понял?

— Понял.

— И потом на каток с тобой ходить неинтересно, я на «норвегах», а ты на «гагах» еле-еле.

— Еще неизвестно, кто как! — радостно крикнул Валька. — Так идем?

— Там видно будет.

— Я тебя провожу, ладно?

— Ладно, только руками не хватайся, а то взяли моду под ручку ходить, смотреть противно.

— Кому противно, а кому и нет, — уклонился Валька, и Вета посмотрела на него благосклонно. Не любила она таких мальчишек, которые сразу попадают под каблук.

Вот так и шли дни, и учиться вроде бы было некогда, но по-заведенному, по-привычному легко все получалось, и в аккуратном Ветином дневнике были все пятерки да пятерки. И каток был. И видела Вета, как мальчишки вертятся вокруг нее, но что ей было до того? Она сочинение писала про Чичикова и еще вышивала для выставки подушку.

А в воздухе пахло уже весной. И выходило, что в третьей четверти чуть не единственная она отличница, она да Розка Богоявленская. Но та просто как машина была. Ее ничем не проймешь. Встанет, руки под фартук, глаза в потолок и застрочит как пулемет, не всякий учитель ее остановить умел. А что? Действительно, здорово знает.

Первая от любовного дурмана очнулась Зойка и снова стала такая, как раньше, — смелая, красивая, дерзкая. А вышло это из-за того, что Витька Молочков признался ей, что его персону будут особо обсуждать на педсовете за выдающуюся неуспеваемость, и она засела с ним за уроки.

— И с кем это я связалась! — долбила она Витьку. — С ребенком, да к тому же дефективным!

И первая же начала над другими смеяться. Подействовало, притихли понемножку девчонки, снова спокойно потекли дни. Конечно, оставалась «любовь», летали записки, мололи девчонки чепуху, вздыхали, но как-то все само собой вошло в норму.

Только с удивлением почувствовала Вета, что отношения ее с Комаровской не улучшились, а, пожалуй, наоборот, напряглись, словно за что-то злилась на нее Зойка. Занятая она теперь была — то волейбол, то английский, то Витька. Да еще вышла у нее неприятность с сочинением. Чего-то такого она наворотила, что Наталья вернула ей тетрадку без отметки, скривила носик и сказала:

— А ты, Комаровская, подойди ко мне после урока.

— А что там? — шепотом спросила ее Вета.

— Не все же способны вечно лгать, — ответила Зойка высокомерно и отвернулась.

— Подумаешь! — только и нашлась Вета. И поклялась себе больше с Зойкой не дружить.

И со злости пошла после уроков гулять с Танькой Яковлевой, хоть та и удивительная дура.

Таня Яковлева странная была девочка, высокая, тихая и послушная. Она романами Чарской очень увлекалась, «Золотой библиотекой» и все зазывала в гости. Глаза у нее были карие, большой улыбчивый рот и большие коричневые банты в косах, как у маленькой. Училась она кое-как, с тройки на четверку, но дома ее и не думали ругать, а, наоборот, вроде бы налюбоваться на нее не могли.

— Пожалуйста, пожалуйста, как я рада! — суетилась Танькина мамаша. — А я уж говорю Танечке, что это к тебе девочки не приходят, собрались бы вместе, потанцевали, мальчиков бы пригласили.

Вета смотрела удивленно, не зная, что сказать. Кому бы это пришло в голову собираться у Таньки? Ее и всерьез-то никто не принимает.

— Танечка, приглашай подругу, угости ее, там твое любимое стоит.

«Интересно, что это ее любимое?» — веселилась про себя Вета.

Таня привела ее в свою комнату, набитую куклами, и принесла на тарелках четыре эскимо и большую горсть жареных семечек.

Вета даже глаза вытаращила, никогда еще она не видела такого угощения, а семечки у них в доме просто-таки считались позором. Но, конечно, она грызла, а Танька закрыла дверь и сказала:

— Хочешь, я тебе одну тайну открою?

— Не знаю, — сказала Вета, — смотри сама.

— Открою. Только ты никому-никому, обещаешь?

— Пожалуйста, обещаю.

— Вот, — сказала Таня, ныряя куда-то в глубину своих игрушечных дебрей, — вот! — И она вылезла, вся красная, прижимая к груди стопочку конвертов. — Я с одним военным переписываюсь.

— Ну да? — поразилась Вета. — Ты?

— Ага! Хочешь фотографию посмотреть?

— Покажи.

И Таня отняла от груди руки и протянула на ладони небольшую карточку в коричневом тоне.

В самые глаза Вете смотрел чуть раскосыми волчьими глазами худой русый парень в форме, смотрел серьезно, без улыбки, губы сжаты. А на обороте было написано: «На память Тане от Елисеева Е. И.».

— Как его зовут? — спросила растерянно Вета.

— Женя, — шепотом сказала Таня и снова залилась пунцовой краской.

— Ничего, симпатичный. — Вета отдала карточку.

Почему-то испортилось у нее настроение.

Глава 2

Женька проснулся под теплым овчинным тулупом. Было еще совсем темно, но в маленьком черном угловом окне уже играли красные летучие отблески огня — бабушка топила печь. Он ворохнулся на лавке неосторожно, и тяжелый тулуп сполз на пол.

— Баб! А пышки поставила? Успеешь испечь-то?

— Одна я, — грустно сказала бабушка, — и скотину покормить, и прибраться, и сготовить, и за тобой присмотреть. За водой бы хоть сходил на колодезь.

— Мне нельзя, — нарочно хрипло объяснил Женька, — я хворый.

— О-хо-хо-хо-хо, — вздохнула бабушка, кочергой загребая в печке уголья, развернулась неслышно, мягко и начала ухватом уставлять в печь горшки. — Ну попей молочка, — сказала она, — вон ломоть каравая остался вчерашний.

Женька натянул штаны, сунул ноги в валенки и поплелся в сени — ополоснуться. Он сразу замерз, и сделалось ему так тоскливо и скучно от этой зимней тьмы, холода и своей заброшенности здесь, в деревне, где никак не мог он обжиться.

Он вернулся в избу и прижался щекой, животом, ладонями к теплому шершавому боку печи.

Окна только чуть заголубели сквозь намерзшие узоры внешних рам. Пора уже было идти, до школы топать и топать. Но Женька задумчиво поскреб себе затылок. «Вообще-то можно бы и остаться», — лениво подумал он, ведь он был второгодник, и учиться по второму разу после города было ему нудно и неинтересно. Но дома-то сидеть с бабушкой еще скучней.

Он услышал, как в сенях скрипнула дверь и там кто-то затопал. Неужели уже Васька пришел? И правда, это был Васька Нос, веселый и румяный с мороза.

— Ну идешь, што ль? — спросил он, громко хлопая рукавицами.

Они вышли по узкой тропке, прорытой в синих сугробах. Было холодно, изо рта валили круглые клубы пара. Деревня просыпалась, слабо сочились желтеньким светом окошки, тянулись к небу жидкие серые дымы, а над фермой висел блестящий медный серпик с зеленой звездой, только весь перемерзший.

Женька жил здесь давно, с весны, а все никак не мог привыкнуть. Он был из маленького, но все-таки настоящего города, с мостовыми, автобусами и магазинами, со старинной красивой школой, библиотекой и настоящей большой больницей. С этой-то больницы все и началось. Однажды после школы он играл во дворе, взмок, очень хотелось пить; пока дошел до оврага, до дому, несколько раз приложился Женька поесть снежку, застудился и слег. Обложило, заболело горло, начался жар. Женька бредил, метался, а когда очнулся — уже был в больнице. Маленький, веселый, хитрый доктор Иван Нарциссович сказал ему, что он чуть не умер, а теперь у него осложнение на сердце и придется пролежать в больнице долго. В больнице Женьке очень нравилось. Здесь было много книжек и игрушек, в которые дома в свои уже полных десять лет играть бы он постыдился. А здесь как будто бы было можно. Вечерами приходили родители, приносили гостинцы — то моченых яблок, то леденцов на палочке, то постного сахару.