Эдуард Лимонов - История его слуги Страница 3

Мистер Грэй довольно усмехнулся. Я не уверен, что его версия истории с фильмом когда-либо соответствовала действительности. Скорее всего, это была уже легендарная версия случившегося, в которую верил и сам мистер Грэй. Но фильм существовал, и этот факт был неоспоримым. Дальше Гэтсби пустился в сложные финансовые рассуждения по поводу того, почему он потерял «один, точка, восемь» миллионов. По Гэтсби выходило, что только по причине отсутствия контроля за продажей билетов в большинстве кинотеатров.

— В тех кинотеатрах, где мы поставили специальных guards, которые считали, сколько людей входит в зал, и потом сравнивали это число с количеством полученных денег, мы не потеряли деньги, — утверждал Гэтсби.

Я не знаю, прав ли хозяин, у меня нет достаточных знаний в этой области. Все мои экономические познания сводятся к убеждению, что лучший в мире инвестмент (вложение денег) — это вложение денег в революцию. Хоть и очень рискованный инвестмент, но в случае выигрыша ты получаешь все. Язык мой так и просился сказать: «А не хотите ли, сэр, вложить свои миллионы в революцию, а?»

Так мы живем. После того февральского скандала было еще немало моментов, когда я восхищался им, но тень того происшествия не исчезала. Дополненная другими тенями, она в конце концов неузнаваемо исказила облик моего хозяина-супермена, интеллектуального либерала, лучшего друга слуг, животных и детей, каковым он сам себя, наверное, считает. Подруга моя Дженни называла Стивена Грэя «лимузинным либералом», это прозвище мне в свое время очень понравилось. Вот я живу в самом дорогом районе Манхэттена, на берегу Ист-Ривер, в доме, который оценивается в полтора миллиона, и служу лимузинному либералу. Я, испорченный слуга мировой буржуазии, как я сам о себе иногда в шутку и не в шутку думаю.

И это правда, что я уже испорченный. Нет, скажем так, испорченный в настоящее время. Завтра, может быть (на всякий случай я всегда к этому готов), мне придется покинуть миллионерский дом и отправиться снова в мир, полный нужды и борьбы за существование. Но сегодня я живу так, как редко кто живет в этом городе и в этом мире.

Во-первых, я, как я уже сказал, единственный человек, кто обитает в миллионерском домике постоянно. Мистер Грэй и его семья живут в Коннектикуте, в «стране», в большом помещичьем доме, в усадьбе. Жена мистера Грэя — беловолосая Нэнси, и его четверо детей, их тамошние слуги, и его восемь автомобилей — все они там. Там у них овощи, лошади, цветы, бассейн и несколько фермеров-арендаторов, которым Гэтсби сдает в пользование свои фермы.

Пейзажи Коннектикута, пейзажи земли, принадлежащей Гэтсби, висят у нас повсюду в городском миллионерском домике, начертанные жидко маслом, совершенно фотографически художником Гаррисом, которого, кажется, зовут Жакоб. Рамы для пейзажей выполнены из старого почерневшего дерева. Мне эти пейзажи напоминают Россию, из которой я уехал пять лет назад — такие же мелкие речки, полевые дороги, ели или снежные поля. Художник Гаррис написал по заказу Гэтсби бесчисленное количество колов, изгородей, осенних деревьев и красных кирпичных фермерских стен.

Нэнси, а по уик-эндам и летучий Гэтсби, когда он не в Азиях-Европах, живут там в здоровой обстановке, с хорошим молоком (кое-где на пейзажах встречаются коровы). Предполагается, что и дети их вырастут там здоровыми, энергичными и настоящими американцами.

Я же, Эдуард Лимонов, живу в городском доме. Моя спальня на четвертом этаже, выходит она в сад и на реку. По утрам в саду поют птицы, а по реке во всякое время дня и ночи проплывают баржи, пароходы и буксиры. В мою ванную комнату вливается через окно в крыше sky light, или небесный свет. Каждый понедельник Линда выдает мне деньги на покупку еды для дома, холодильник должен быть на всякий случай полон — это моя обязанность, а по четвергам та же Линда платит мне мое жалованье за неделю. Пройдя через бейсмент мультимиллионерского дома, можно попасть в винный погреб — предмет гордости моего хозяина, с тысячами бутылок старого французского вина и с более крепкими напитками. Все пять этажей дома полны удобств, излишеств, мягких постелей, диванов, книг и пластинок. И все было бы хорошо, рай, в окна которого заглядывает солнце и их оплетает плюш, все было бы хорошо, если бы время от времени в дом не приезжал хозяин, его настоящий хозяин.

В первые пару месяцев моей службы Стивен приезжал довольно редко, скажем, раз в неделю он появлялся у дверей дома в такси, обычно часов в шесть-семь вечера, примчавшись прямо из аэропорта. Часто он бывал злым. На то, наверное, были его собственные внутренние причины, но выражалась злость в том, что он никак не мог найти деньги расплатиться за такси, бегал бестолково от меня к водителю, кашлял, вынимал беспрестанно из кармана трубку, не зажигал ее, опять клал трубку в карман и производил тому подобную суету и нервность. Нервность немедленно заливала весь наш дом, и я, до того принадлежащий только себе или моим обычным обязанностям в доме, вдруг оказывался принадлежащим ему. Его дурное настроение и тогда, и впоследствии всегда, и сейчас передавалось дому и мне, и Линде более всех, если он приезжал в ее рабочие часы. Линда сидит в своем проходном закоулке на втором этаже от девяти утра до пяти вечера.

Я обычно поджидал его, сидел на кухне и глядел на улицу. Увидав его в такси, я бегом бежал открывать ему дверь, дабы избавить его от лишней раздражительности, которая у него непременно возникнет, пока он будет искать ключ, я, видите, тоже был эгоистичен и думал о себе. Покончив со входной суетой и внеся с моей помощью, или без оной, чемодан, или чемоданы, и неизменный ворох растрепанных газет, которые он читал в такси, он бежал наверх в свой деревянно-кожаный кабинет на второй этаж и садился к телефону. Телефонирование продолжалось обычно полчаса-час, но могло продолжаться иной раз и дольше — и два часа, и три…

Отзвонившись, он спускался на кухню и забирал у меня «Нью-Йорк пост» — последний выпуск, всегда по-старомодному спрашивая, прочитал ли я газету и может ли он ее взять. Прочитал или не прочитал, но я всегда отдавал ему его газету. Попробовал бы я ему не дать, вот было бы смешно. Тут же я его спрашивал, хочет ли он дринк. Под дринком подразумевался его постоянный стакан двенадцатилетнего скотча «Гленливет» со множеством льда и сельтерской воды. Если он был в хорошем настроении, он делал себе дринк сам. Я всегда выставлял бутыль «Гленливет» на кухонный бучар-блок — прилавок, чтобы он не путался в бутылях, ища свой скотч в баре, им служил один из кухонных шкафов, и опять-таки не раздражался, не злился. Все эти традиции выставления бутылей и открывания дверей сложились давно, еще при Дженни, как необходимые препятствия на пути его дурного настроения. Не знаю, сознает ли он, что и я, и Линда — все мы зависим от его настроения, сознает ли?

Быстро проглядев газету, он хватал стакан и отправлялся в хозяйскую свою спальню на третий этаж, наполнял широкую и глубокую ванну водой и специальной зеленой хвойной эссенцией и ложился туда. Теперь у него всегда в эти моменты играет радио, которое я недавно установил у изголовья его постели на столике, и вот он там лежал, а мы ждали.

Мы ждали — это я и дом, когда он свалит, исчезнет, уедет обедать в ресторан, а потом куда-нибудь ебаться. Иногда, а теперь все чаще, поздно в ночи он возвращался спариваться в дом. Я и дом ждали его ухода, потому что у меня есть чувство, что дом любит меня, а не его. Почему меня? Потому что я живу здесь, и чищу дом, и слежу за ним. Чищу потому, что вместе с работой хаузкипера я сохранил за собой и свою старую работу — а именно «тяжелую чистку». Раз в неделю я совершал тяжелую чистку, еще когда Дженни жила и работала здесь, я чистил весь дом снизу доверху пылесосом, натирал полы ваксой. Дом наверняка любит меня, который чистит и убирает его и следит, чтоб было тепло в нем и сухо. Великий Гэтсби только разбрасывает полотенца, грязные рубашки, носки, трусы и выпачканные костюмы, наносит ногами мел и штукатурку с улицы, откуда он ее только достает, оставляет повсюду недопитые бокалы с вином и чашки из-под кофе, короче, он вносит в дом беспорядок и грязь, он тратит наш дом, я его поддерживаю.

Я и дом ждем, когда он исчезнет. Приезд хозяина для нас как иноземное нашествие. Часто, в это самое время нашего ожидания, приходит его girl-friend Полли, очень милая, но, на мой взгляд, замученная женщина. Я и Линда соглашаемся, что Полли очень милая и действует на Гэтсби — нашего варварского барона — благотворно и усмиряюще, и мы молим Бога, чтобы они не поссорились.

Сравнение же Стивена с варварским бароном пришло ко мне постепенно после многих ланчей, которые я ему приготовил. Чаще всего он ел мясо — куски баранины, или стейки, доставляемые мне по телефонному звонку из лучшего в городе мясного магазина, от братьев Оттоманелли. Насмотревшись на него, слегка одуревшего от мяса и французского красного винища, а за едой всегда выпивалось несколько бутылок вина, минимум две, насмотревшись на одутловатого, с нависающим на ремень брюшком, краснолицего, рыжебородого Гэтсби, я и набрел на это, как мне кажется, очень удачное определение — варварский барон. Только что сжевавший баранью ногу, такой барон — охотник, лошадник и собачник — выходил ко мне в высоких ботфортах откуда-то из средневековой Англии, и воняло от него псиной, алкоголем и конюшней. От Гэтсби несло каким-то странным запахом кожи — из его шкафов, где он хранил свои костюмы и многочисленную обувь, еще несло крепким одеколоном и табаком «Данхилл» — его неизменная табачная марка. Как все снобы, а ведь совсем нетрудно уже догадаться, что Стивен Грэй — сноб, он имел свой фирменный скотч — «Гленливет», свои фирменные рубашки — «Астор», свои фирменные трусы «Джокей» и свой фирменный табак «Данхилл». Кроме того, были и другие, более общие правила снобизма и хорошей жизни — носки покупались, например, только из стопроцентного хлопка и только в магазине Блумингдейл. Там же я покупал ему и галстуки бабочкой для его токсидо, и постельное белье для дома, для всех семи спален. Белье также должно было быть из чистого хлопка, никаких полиэстеров в доме не допускалось.