Ганс Носсак - Избранное Страница 3

Но интересно присмотреться не только к Клонцу, но и к его антагонисту, повествователю в этом рассказе. Это тоже первый набросок характерного героя, который в разных видах встретится позднее во многих произведениях Носсака: человек искусства (в данном случае писатель), мало приспособленный к действительной жизни и не желающий «врастать» в нее, понимающий, что он бессилен перед Клонцем, появление которого заставляет его искать револьвер, ибо самоубийство лучше, чем жизнь с Клонцем. В то же время это человек, в котором сильны связи с близкими ему людьми, в обстановке всеобщего распада чувствующий ответственность за гуманистическую связь эпох. Характерный для Носсака сюжетный мотив этой связи и одновременно неподвижности жизни: рассказчик говорит, что сто пятьдесят лет тому назад похожий на него писатель видел перед собой своего Клонца, и через сто пятьдесят лет его потомок, другой похожий на него писатель, будет видеть перед собой будущего Клонца. Однако мысль о неподвижности жизни и неискоренимости зла не заставляет его уклониться от своего человеческого долга, «отойти в сторонку»: «Как измерить глубину нашего падения, если мы все отойдем в сторонку и будем делать вид, что все хорошо? Да и где она, „сторонка“? Дома лежат в развалинах, маскарадные костюмы изодраны в клочья, а высокие слова потеряли былое звучание. И будь ты хоть самый великий актер, в какую бы позу ты ни встал, все сразу смекнут, где у тебя болит».

Особая горькая ирония заключается в том, что Клонц всего лишь персонаж из книг писателя. Но призрачное создание, рожденное его воображением, оказывается жизнеспособнее, чем он сам.

«Стоический пессимизм» — философская максима и жизненная позиция, весьма широко распространенная в искусстве XX века, — у Носсака лишен какого-либо ореола героичности, как это часто бывает; на жизненной философии героев его книг всегда лежит оттенок трагизма.

Правда, трагизм этот, как уже говорилось, достаточно умозрителен. В книгах 50-х годов Носсак разрабатывает некий миф, «творимую легенду» о «двойственности» человеческого бытия, в котором рядом с повседневной жизнью — отвергаемой им и его героями — лежит отделенный от нее незримой чертой иной мир, к которому причастны лишь немногие. Для этих немногих понятна «ненастоящность», иллюзорность повседневной — читай: буржуазной — жизни и высшая реальность тех нравственных ценностей, которыми обладают немногие избранные.

Излюбленная повествовательная форма в книгах Носсака — монолог, что имеет для него особое значение. В традиционной речи по поводу присуждения ему премии Бюхнера в 1961 году он говорил: «Собственная правда в современном мире есть единственная правда. Признаться себе в этом — своего рода революционный акт. Формой современной литературы может быть только монолог. Только он отражает состояние человечества, потерявшегося в чаще абстрактных правд» [16].

В то же время эта речь была не столько проповедью воинствующего субъективизма, сколько призывом к самостоятельному мышлению, филиппикой против бездумного «попутничества» как опасного знамения времени.

Ганс Эрих Носсак принадлежит к писателям, которые от книги к книге создают свой мир, окрашенный в тона определенного настроения, с устойчивыми образами, деталями, лейтмотивами. «Люди духа» противостоят в этом мире «людям практики», при этом сдержанность, холодность, одиночество принадлежат к непременным атрибутам героев, наиболее близких автору. Это те, кто «переступил черту», которая отделяет их бытие от жизни напористых и бездуховных «буржуа» (Г. Бёлль делил героев на «принявших причастие агнца» и «принявших причастие буйвола»). Огромную роль в мире Носсака играет любовь как связующая сила и женщина как средоточие любви. Но часто встречается у него образ злой и несправедливой матери, больше похожей на мачеху из народных сказок. С годами он стал все чаще вводить в новые книги героев своих предыдущих произведений, как бы замыкая созданный им мир в единую вселенную.

Характерным примером носсаковского творчества 50-х годов может служить «Спираль. Роман бессонной ночи» (1956). Романом эту книгу можно назвать только условно. Она состоит из пяти вполне самостоятельных рассказов, печатавшихся отдельно и до и после выхода в свет «Спирали». В них не совпадают ни герои, ни место, ни, очевидно, время действия (примет времени в этой книге немного). Если читать эти рассказы как произведения о современности, то они привлекут наше внимание тонкостью психологического рисунка при известной странности сюжетов. В рассказе «На берегу» прекрасно воссоздан внутренний мир юноши, почти еще мальчика, рассказывающего о себе и своей жизни впервые увиденной им девушке на постоялом дворе, в комнате которой он проводит ночь; трудно понять, однако, в чем заключается тайна той жизни, откуда он пришел, переправившись через реку. Рассказ «Механизм саморегуляции» построен на столкновении двух характеров — человека, живущего по законам своей совести, и приспособленца-карьериста (в рассказе отчетливо слышны сатирические ноты, действительность в нем гротескно «сдвинута»); в «Немыслимом судебном следствии» речь идет о судебном процессе над страховым агентом, подозреваемым то ли в убийстве своей исчезнувшей жены, то ли в соучастии в преступлении, которое она совершила прежде, чем скрыться; «немыслимость» заключается в том, что подсудимый и судьи говорят как бы на разных языках. Парадоксальная ситуация «Помилования» строится на том, что пожизненно осужденный долго отказывается выйти из заключения, ибо «свободная жизнь» кажется ему не лучше, а хуже тюремной. Наконец, в последнем рассказе «Знак» описывается полярная экспедиция, участники которой натыкаются в безмолвной снежной пустыне на замерзший труп того, кто шел по этому пути раньше их, причем на его лице застыла непонятная улыбка; у этого таинственного «знака» происходит спор между участниками экспедиции — вернуться назад и спасти себя или идти вперед, туда, где их ждет открытие неведомого, но и неизбежная гибель?

Но в каждом из этих рассказов есть приметы «двоемирной» носсаковской мифологии, связывающие их, по авторскому замыслу, в цельное повествование. В каждом действуют люди обоих характерных для него типов — те, кто связан с текущей действительностью и буржуазной практикой и потому воплощает зло, и те, кто с ней не связан, носители нравственного и интеллектуального начала, непонятые и осмеянные, а иногда и преследуемые людьми «сиюминутной» жизни. На страницах «Спирали» встречаются образ реки — как границы двух миров — и образ «города за рекой», как символа иного мира (навеянного, очевидно, романом Г. Казака под таким же названием «Город за рекой», впервые опубликованным в 1954 году). «Снежная пустыня», «буран» — это тоже приметы этого мира. Рассказ, в котором оба мира встречаются и где все, казалось бы, должно объясниться («Немыслимое судебное следствие»), — еще один «игровой» прием Носсака, — ничем не кончается, ибо, как утверждает автор, запись процесса обрывается «на середине страницы, на середине фразы».

Таким образом, рассказы, составляющие «Спираль», выстраиваются в историю человека, причастного к «высшему бытию», — он учится жить среди чуждых ему людей обычной «буржуазной практики», порывает с приспособленчеством, которое решительно не приемлет, его судят не понимающие его люди и держат в тюрьме (характерен мотив полного разочарования в боге, проходящий через рассказ «Помилование»), Последний рассказ — «Знак» — тем самым следует понимать как признание своего поражения, невозможности «переступить черту», то есть добровольно отправиться в тот неведомый, холодный мир, в который замерзший человек вглядывается с непостижимой улыбкой; герой принимает решение вернуться к «алтарям и бабам», то есть в обычную жизнь. «Спираль» рассуждений вернулась к исходной точке. Круг замкнулся. (Понятие «спирали» после выхода в свет романа Носсака долго не сходило со страниц печати.) «Все мы оппортунисты», — говорилось в рассказе Г. Э. Носсака «Некролог» (1954), где впервые это «двоемирие» было сделано принципом изображения.

Но есть еще один сюжетный слой в этом романе, снимающий метафизичность носсаковского «двоемирия». Предуведомление к нему говорит нам, что он представляет собой как бы поток смятенных мыслей человека, который в бессонную ночь продумывает свою жизнь, разделившись на разные живущие в нем роли; он сможет обрести покой только тогда, когда оправдает себя, по «спираль его мыслей» постоянно «выбрасывает» его в бессонницу: «Может быть, человек в результате прекратит борьбу и, зябко ежась, встанет у окна. На улице уже светает, защебетали птицы». Эти слова можно трактовать как «оппортунизм», а можно и как возвращение к жизни.

Вслед за «Спиралью» Носсак сравнительно скоро выпустил в свет еще два романа — «Младший брат» (1958) и «После последнего восстания» (1961). Это были попытки развить тот же комплекс идей, но на более широком фоне реальной жизни. В первом главное лицо — инженер, вернувшийся на родину из Бразилии, во втором — проститутка, умирающая на больничной койке. Однако, чем шире сюжетная канва захватывала жизненный материал, тем труднее было показать и объяснить его с некоей «интеллектуально-символической» точки зрения. Переусложненные, далекие от реальных проблем романы эти не принесли Носсаку славы; «Спираль», напротив, была широко замечена и имела больший успех, чем, например, роман «Не позднее ноября» (1955), ближе стоящий к проблемам действительности. Объяснять это надо не только виртуозным композиционным и стилистическим мастерством, с которым написана эта книга, но и ее главной, исходной мыслью — неприятием буржуазной повседневности. В обстановке рекламного «экономического чуда», в которой «Спираль» вышла в свет, эта книга звучала как протест против реставрационной политики и погони за обогащением, против бесчеловечной буржуазной морали. Эти критические мотивы, даже утопленные в метафизике и сознании бесцельности борьбы, воспринимались как вызов, как протест.