Аля Аль-Асуани - Чикаго Страница 3

Вчера Шайма никак не могла заснуть и долго лежала в раздумьях. Целый час она ворочалась в постели, чувствуя себя абсолютно несчастной. Она проплакала в темноте, пока подушка не намокла, затем встала, зажгла свет и сказала себе: еще четыре года она этого не вынесет. А что будет, если она напишет отказ от стажировки? Какое-то время придется терпеть обиды и колкости от коллег в Танте, но сестры ее поддержат, а мать не будет злорадствовать. Шайма приняла решение написать заявление, обдумывая только, как это сделать. Неожиданно ей в голову пришла одна идея. Она совершила омовение, помолилась, прочитала суру Ясин и обратилась к Господу с мольбой о помощи. После чего она, как только положила голову на подушку, сразу же погрузилась в глубокий сон. Во сне ей явился отец, профессор Мухаммади. На нем был голубой костюм из дорогого английского сукна, который тот берег для особо важных случаев (приемов в министерстве и выпускных балов). Отец стоял во дворике перед главным входом на кафедру гистологии, где она училась. Лицо его было чистым, без морщин, взгляд ясным и светлым, в густых черных как смоль волосах не было и следа седины, отчего он казался лет на двадцать моложе. Он улыбнулся Шайме и нежно прошептал: «Не бойся. Я с тобой. Я тебя не брошу. Давай!»

Утром Шайма проснулась умиротворенной, позабыв все тревоги. «Верный знак того, — сказала она про себя, — что Всевышний дает мне силы в этом нелегком деле». Она верила, что покойные живут рядом с нами, только мы их не видим. Отец, думала она, пришел к ней во сне, чтобы она воспрянула духом и продолжила учебу. И она не подведет его — не будет обращать внимания на неприятности и свыкнется со своим новым положением. Приняв окончательное решение, она почувствовала глубокое удовлетворение и решила это отметить.

У нее были свои ритуалы, которые по особым случаям она совершала с сестрами. Шайма начала с того, что приготовила на плите смесь сахара с лимонным соком. Затем пошла в ванную, сбросила с себя одежду, села на край и стала с помощью липкой смеси удалять с тела нежелательные волосы. Она получала удовольствие от этой приятной мгновенной боли, повторяющейся всякий раз, как из кожи выдергивался волосок. После она долго стояла под горячим душем, массируя одну часть тела за другой, пока не почувствовала прилив сил и легкость. И уже через несколько минут Шайма стояла на кухне, как настоящая египтянка — в хлопчатобумажной галабее[3] с вышитыми цветочками и в любимых шлепках на широкой платформе с четырьмя разделенными ремешками, что было удобно для пальцев ног и позволяло свободно двигаться. Свои длинные черные волосы она оставила спадающими на плечи. Шайма решила наслаждаться всем, что ей нравилось, и поставила песню Казема Сахера «И ты сомневаешься?», которую любила настолько, что записала на кассету три раза подряд, чтобы каждый раз не надо было перематывать. Зазвучал голос Казема Сахера, и Шайма стала пританцовывать. Одновременно она готовила любимое блюдо — мусаку по-александрийски, подбрасывая в кипящее масло стручки перца. Постепенно она вошла в ритм и закружилась по всей кухне в танце, подпевая Казему Сахеру, будто стояла с ним на сцене, и каждый раз возвращаясь к плите, чтобы подбросить перчик. А когда Казем Сахер запел «Моя убийца танцует босиком», она вытянула ножку и выбросила ее так, что шлепанец отлетел в дальний угол. Когда Казем Сахер стал спрашивать свою любимую: «Откуда ты? Как пришла сюда? Как ты смогла разбить мне сердце?» — Шайма настолько развеселилась, что исполнила номер, который всегда приводил в восторг ее подруг в Танте: резко опустилась на колени, воздела руки и начала медленно подниматься, тряся грудью. На этот раз она бросила два перчика сразу, и масло, громко зашипев, выпустило клуб дыма. В какой-то момент ей показалось, что издалека донесся вой сирены. Но все, что могло тогда испортить ее веселое настроение, она гнала от себя. Шайма начала новое танцевальное па — развела руки в стороны, как будто собираясь кого-то обнять, и стала раскачиваться то вперед, то назад, оставаясь на одном месте. Но когда она взяла следующий стручок и подняла руку, чтобы бросить его в масло, начался настоящий кошмар. Раздался страшный удар, от которого двери распахнулись настежь, и в квартиру ворвались мужчины огромного роста. Они окружили ее, выкрикивая по-английски что-то, чего она не могла разобрать. Один из них схватил ее, зажав как в тиски, будто собирался оторвать от земли. От шока Шайма не сопротивлялась до тех пор, пока не почувствовала его сильные руки, скрещенные у нее за спиной, и неприятный запах его кожаной куртки, в которую она уткнулась лицом. Только поняв весь ужас происходящего, Шайма собралась с силами, отпихнула от себя мужчину и закричала так пронзительно, что ее голос был слышен по всему зданию.

2

Иллинойский университет — один из самых больших в Соединенных Штатах. Он состоит из двух отделений: медицинского факультета в западном Чикаго и остальных факультетов, расположенных в центре города. Во время его основания в 1890 году городок медиков обладал скромными возможностями, но, как все в Чикаго, он стремительно развивался и в результате превратился в огромный самостоятельный город площадью в тридцать акров и с более чем сотней зданий — кафедрами общей практики, фармакологии, стоматологии, сестринского дела, филиалами библиотеки и административными зданиями, а также со своими кинотеатрами, театрами, спортивными клубами, гигантскими торговыми центрами и внутренним круглосуточным транспортом, бесплатным для студентов. Медицинский факультет Иллинойского университета — крупнейший в мире, со старейшей кафедрой гистологии. Она занимает пять этажей современного здания. В парке, окружающем факультет, стоит бронзовый бюст: человек лет пятидесяти устало и задумчиво смотрит широко открытыми глазами в пространство перед собой. На пьедестале большими буквами высечена надпись: «Великому итальянскому ученому Марчелло Мальпиги (1628–1694), основоположнику гистологии. Дело, начатое им, мы доведем до конца».

На кафедре гистологии царит боевой дух. Входя сюда, вы сразу понимаете, что мир с его суматохой остался за стеклянными дверьми и вы находитесь в храме науки. Здесь стоит тишина, только приглушенная музыка звучит по внутреннему транслятору. Единственный осветительный прибор настроен так, чтобы не резать глаз, не отвлекать внимания и не напоминать о времени — десятки ученых и студентов не прекращают своей работы.

Гистология — слово латинского происхождения, означающее «наука о тканях». Эта отрасль знания, изучающая живые ткани при помощи микроскопа, лежит в основе медицины, поскольку выбор лечения любой болезни начинается с исследования тканей в их естественной среде. Несмотря на огромное значение гистологии, она мало популярна, а финансирование ее незначительно. Гистологией, как правило, занимается медик, не ищущий славы и выгоды (которые можно обрести, к примеру, в хирургии и акушерстве) и предпочитающий провести жизнь в прохладной закрытой лаборатории, на многие часы прильнув к микроскопу в надежде отыскать неизвестный элемент крошечной клетки, о котором люди никогда и не услышат. Ученые-гистологи — неизвестные солдаты, жертвующие благосостоянием и славой во имя науки. Со временем они приобретают черты, характерные для мастеров народных промыслов (гончаров, кузнецов, ткачей), — сидят на стуле твердо, нижняя часть тела полная, они неразговорчивы, наблюдательны, обладают проницательным изучающим взглядом, терпеливы и спокойны. У них ясный ум и необыкновенная способность сосредоточиваться и наблюдать. На кафедре работает пять профессоров в возрасте от пятидесяти до семидесяти лет, каждый из которых шел к своему званию упорным тяжелым трудом. Дни их расписаны по часам на недели вперед. Их ждут научные исследования, которые должны быть проведены, и ради этого они проводят все свое время в лабораториях, не зная выходных и редко имея шанс обменяться несколькими фразами с коллегами. Дорожа своим временем, они быстро принимают решения на еженедельных заседаниях кафедры. Поэтому то, что произошло в прошлый вторник, стало событием чрезвычайным. Заседание открылось, и профессора сели в неизменном порядке. Заведующий кафедрой доктор Билл Фридман занял место во главе стола. Это был бледный человек с широкой залысиной. Спокойные черты лица делали его похожим на главу почтенного семейства. Справа от него сидели профессора египетского происхождения — Раафат Сабит и Мухаммед Салах. Рядом профессор статистики Джон Грэхем, грузный, с жидкой бородкой и седыми вечно всклокоченными волосами, в круглых очочках, за которыми блестели умные сомневающиеся глаза, с легкой насмешливой улыбкой. Он не выпускал изо рта длинную трубку, даже когда не курил (дымить во время заседания запрещалось). Грэхем имел большое сходство с американским писателем Эрнестом Хемингуэем, и это служило поводом для постоянных колкостей коллег. По другую сторону стола сидел Джордж Майкл, которого все называли «янки» за то, что все в нем выдавало истинного американца: голубые глаза, светлые волосы до плеч, одежда в стиле casual, широкий торс, накачанные в упорных тренировках мышцы, привычка разговаривать с людьми, вытянув ноги, облизывать пальцы во время еды, постоянно носить с собой газировку, время от времени отпивая маленькими глотками, пожимать плечами и, конечно, техасский акцент, ведь он приехал в Чикаго из Техаса. Самым старшим и успешным из всех был профессор Денис Бейкер, сидевший молча. На нем была простая и чистая, но немного помятая одежда — может, потому, что ему некогда было отгладить ее как следует. Он был стар, но высок, подтянут и крепок, абсолютно лыс, с широко открытыми глазами и внимательным взглядом. Глаза его иногда блестели так, что в них угадывалась тайная власть. Коллеги подшучивали над ним, говоря, что он прибегает к речи так же редко, как шофер такси к сигналу, то есть когда уже некуда деваться.