Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle Страница 3

Но откуда девушка все это знала?

Несмотря на сильную робость и боязнь уронить собственное достоинство, Хинкельман просто не мог не заговорить об этом с Ивонной, как только вновь остался с ней наедине. Танцуя с ним и поглядывая через его широкое плечо, девушка ни словом, ни выражением лица не отреагировала на его попытку прояснить дело, и Хинкельман, порядком пристыженный и взмокший, дотанцевал до конца, поклонился на редкость неловко и сел рядом с ней, словно школьник, положив на колени руки с переплетенными пальцами. Ивонну ничуть не взволновало, что все было так, как она сказала, почти все… Чтобы окончательно не лишиться рассудка и веры в миропорядок, Хинкельман ухватился за спасительное предположение, что эта странная девушка узнала все от какого-нибудь общего знакомого. Правда, в голове Хинкельмана не умещалось, кто бы мог так хорошо описать его комнату — там, по ту сторону Альп. Такого человека, пришлось ему признаться самому себе, просто не существовало.

Для Хинкельмана этот вечер стал незабываемым.

Для нее же, как выяснилось позднее, единственным воспоминанием о бале была царившая там скука.

Однажды Хинкельман осмелился напомнить ей о том разговоре и сознался, что он имел для него особое значение, а Ивонна даже не могла вспомнить, что она такого наговорила.

— Ах, — сказала она, — всего не упомнишь…

Хинкельман тогда только-только появился в Греции; в сущности, он был очень одинок: оторванный от родителей, особенно — от матери, он был знаком лишь с Ивонной, если не считать коллег по работе и тех, кто восхищался его ученостью. Именно в то время о Хинкельмане заговорили. Правда, Ивонна ничего об этом не знала. Его работа была посвящена сравнению персидских и греческих колонн, весьма основательное исследование. Эту идею ему подал отец, и в самом деле бывший священником, который, однако, тайком предавался научным изысканиям языческой древности. Благодаря этому труду молодой ученый Хинкельман завоевал право стать членом государственной археологической экспедиции, получив таким образом должность, полностью удовлетворявшую честолюбие его отца и удачно сочетавшуюся с репутацией семьи — слишком добропорядочной, чтобы кичиться богатством, и слишком проникнутой христианским духом, чтобы возноситься над теми, кому проповедуешь благодать бедности. Вместе с тем семья была достаточно обеспечена, чтобы позволить себе эту единственную роскошь — карьеру ученого для сына, и весь городок с благоговением следил за его успехами.

Вообще говоря, исполнялись все желания… Уже через год сын, наряду с известиями о научных успехах, сообщил родителям о своей помолвке с Ивонной, странной девушкой, о которой еще раньше упоминал в письмах и фотографию которой на этот раз вложил в конверт — не без легкого колебания, как почувствовали по ту сторону Альп. Снимок и в самом деле привел родителей в замешательство. Девушка оказалась, как им пришлось признать после долгого молчания, совсем не хороша собой. Ну да разве в этом дело! В конце концов, они так доверяли умному сыну, что уговорили себя: без сомнения, в его невесте, хотя по маленькой фотографии этого и не скажешь, должно быть много обаяния и доброты; возможно, в ней заключена масса душевных достоинств, уважать которые в семье священника почиталось долгом. И все же они снова и снова брали в руки эту фотокарточку и вглядывались в изображение: тощая девушка присела на корточки в саду и, заразительно смеясь, играла с крупной собакой — самой собаки на фото не было, виднелась только ее тень на ослепительно белой стене.

Сыну, разумеется, они об этом не написали.

Во всяком случае, твердили они, девушка из приличной семьи, дочь состоятельного швейцарца, державшего открытый дом, где бывали его соотечественники, а также жившие в Греции немцы и французы, которых приглашали для создания атмосферы. Дом этот пользовался солидной репутацией, что могло пойти на пользу их сыну и его карьере, хотя о подобных вещах, само собой, вслух не упоминалось.

Действительно ли Ивонна любила его?

В этом Хинкельман не сомневался.

(Ему еще не приходилось сталкиваться с ненавистью.)

Его родители, до той поры знакомые с Грецией лишь по книгам и по случаю собственной свадьбы добиравшиеся только до Рима, не далее, появились на церемонии бракосочетания сына, познакомились с Ивонной и великими развалинами античности — его миром и вполне поладили с юной невесткой, которая отнюдь не все время проводила за игрой с собачьей тенью. Элевсин и Коринф были, конечно же, восхитительны. Ивонна топала между кустами чертополоха и мраморными глыбами, по большей части вместе с матерью, у которой было больное сердце, тогда как мужчины, отец и сын, восторгались довольно жалкими каменными развалинами и упивались тем обстоятельством, что все вокруг в точности соответствовало их ожиданиям и неизменно подтверждало их разносторонние и глубокие познания. Ивонна вовсе не скучала во время свадебного путешествия, она могла часами сидеть под оливами в ожидании, а вернее сказать, вовсе ничего не ожидая, поскольку ей хватало серебристой игры ветра с оливами, странных изгибов стволов, красной как сырое мясо земли, синевы моря…

Поначалу, когда Хинкельман нерешительно поинтересовался, как она посмотрит на то, чтобы его родители, которые никогда не бывали в Греции и, скорее всего, не смогут приехать и когда-нибудь потом, будут сопровождать их во время свадебного путешествия, Ивонна только улыбнулась, более покладисто, чем можно было ожидать от молодой невестки; ничто в ее лице не выражало протеста, она не сказала ни слова (это несколько разозлило Хинкельмана, которому хотелось услышать решительное и облегчительное «да»). На повторные его вопросы она только улыбалась, полностью предоставляя решение ему — ведь он все-таки мужчина. И потом, как полагал Хинкельман, все прошло хорошо… В Патрасе, в порту, родители распрощались с сыном, оставшимся с Ивонной на земле Греции. Мать, уже поднявшись на корабль, плакала, словно стояла у гроба своего дитяти, а Ивонна, тоже махавшая отъезжавшим, вовсе не противилась, что роль отбывшей матери мужа с этой минуты досталась ей. Она не противилась этому целых три года, и все в общем-то шло как нельзя лучше. Они сняли дом и не испытывали недостатка в изысканном обществе. Хинкельман работал на островах и зачастую не показывался дома, как уже говорилось, всю неделю; Ивонна не противилась и этому. Он был занят наукой, и всегда, когда наука того требовала, она подчинялась подобно матери, цель которой состояла в том, чтобы сын ее преуспел как можно больше, а иных прав на него у нее нет. Три года она исполняла эту роль, пока не заметила в те летние дни, что ждет ребенка, — три года она оставляла решение за ним, потому что, как всегда говорила Ивонна, — ведь он все-таки мужчина.

Однажды — не прошло и недели после той вечеринки — Хинкельман, как обычно, вернулся с островов, уже получив сообщение о будущем ребенке, в сущности, не слишком умиленный, однако достаточно галантный, чтобы отставить свое мужское самолюбие и разделить ее женскую радость, насколько его мужское существо это позволяло. Он только что заказал самые дорогие цветы и был, разумеется, поражен словно громом среди ясного неба, когда увидел Ивонну у раскрытых чемоданов, решительно настроенную оставить и мужа, и дом своих собственных родителей, распростившись со всем, что у нее вообще было…

Объяснения, заявила она, ничего не изменят.

Она взяла его бессильно повисшую руку, пока он все еще стоял, словно пришибленный, ободрила, словно мать, спросила, вышла ли в Германии его последняя статья, и поздравила, ибо оказалось, что статья уже напечатана. «Не относись к этому так серьезно!» — говорила она, собирая свои вещи с невозмутимым спокойствием, с совершенно идиотским и устрашающим спокойствием, с которым ничего нельзя было поделать, как нельзя было и понять, что, собственно, случилось. Хинкельман словно с разбега налетел на стену. Уверенно и не интересуясь его мнением, она неторопливо, почти весело перекладывала вещи, выбирая, что взять с собой, а что оставить, заталкивала какие-то книги в белье, подходила к окну с шелковым чулком, чтобы проверить его на свет…

— Видишь ли, — сказала она как бы между прочим, — нельзя же заводить ребенка от собственного сына.

Прошла неделя, неделя этого гадкого состояния, изнурительного для обоих. И вот Хинкельман стоял в порту, среди чемоданов и шляпных коробок, среди кричавших людей, торговавшихся у золотых дынных гор, стоял рядом со своей худой, молодой, невзрачной женой, ожидавшей ребенка. На одно мгновение, впервые в жизни, у него промелькнула мысль, что и его, Хинкельмана, может постигнуть неудача, и он уставился на Ивонну, ошеломленный тем, что с ним приключилось. Без ангела-хранителя, совершенно одинокий, толкни — упадет и не встанет, от чего ее женское воздействие становилось только сильнее, преображаясь в абсолютную силу! Он сказал, что не может без нее жить. Да, ответила Ивонна, она знает, но человек способен на многое, даже на большее, чем ему известно. А если это правда? Тем более нужно расстаться. Ведь все ясно. Что она должна объяснять, к чему препираться? Хинкельман все еще никак не мог в это поверить. До чего же мужчины, такие высокие и могучие, боятся боли, подумала она…