Роман Солнцев - Рассказы Страница 3

Врут, наверно.

– Врут! – прищурясь, продолжал смотреть на меня дядя Саша. -

Отрабатывают деньги капиталистов. Ты мне веришь?

– Верю, – отвечали мои губы, мое горло. Кому же еще верить, как не обладателю двух орденов Боевого Красного Знамени, ордена Красной

Звезды и десятков медалей, кто, по рассказу моего отца, переправил в свидетельстве о рождении 1925 на 1923, чтобы попасть на фронт. Когда военврач с сомнением глянул на подростка, мол, не слишком ли хлипкий, дядя Саша подпрыгнул и в воздухе вихрем перевернулся и приземлился на ноги и честь отдал! Отец к тому времени был уже в частях, но если бы оказался в селе, ни за что бы отпустил младшего братишку в пекло…

Как не верить человеку с таким взглядом, у которого пульс девяносто и даже сто, который живет, как горит. Приехав к нам в родную деревню из города, он за месяц отпуска столько полезного делает для нашей семьи, для соседей, для колхоза: поднимет ворота при въезде в нашу

Разгуляевку, договорится, приведет на случку знаменитого жеребца с медалью из соседнего колхоза, прибьет доски на протекающую крышу школы, выкопает новый колодец, потому что прежний заилился, да и мусора туда много накидали мальчишки. А еще он обязательно устроит гонки без седел на самых быстроногих лошадях колхоза по лугу и сам выиграет приз – подхватит с травы растопыренными пальцами расписной платок самой красивой девушки села, а еще он поиграет с детьми в войну, побегает с нами по холмам и оврагам, гукая, изображая выстрелы, а потом покажет класс стрельбы из ТОЗовки, которую всегда возит с собой.

Сверкающий черный маслянистый ствол… гладкое деревянное цевье… насечки на боку приклада… прицельная колодка с движущейся планочкой: можно поставить на 50 метров, можно на 100… О, с каким трепетом я брал в руки это оружие! С каким восторгом я разглядывал тонкие медового цвета патроны со свинцовыми пульками…

– Дядя Саша, а на охоту нынче пойдешь?

– Я, – по-немецки отвечал мне дядя Саша, горделиво вскинув голову.

Да, я забыл сказать, у него и нос особенный – с горбинкой, как у коршуна или орла. Почему-то у папы и у меня обычный, скромный… а ведь родня…

– А меня возьмешь?

– Яволь, – отвечал дядя Саша. И нарочно ломая русское слово, как если бы он был полуграмотный татарин, добавлял: Канишно. Абазателно.

После чего весело хохотал…

Никогда не забуду эту охоту на уток. У нас в те годы еще мельница на реке была, жернова крутила, сотрясая гулом и рокотом воды берега, обросшие ежевикой. Перед плотиной стояла, подрагивая, зеркальная вода, во все стороны уходили озера и старицы, поросшие белыми купавками и камышом с тяжелыми веретенами. И сюда, конечно же, время от времени приводнялись стаи крякв. Прилетали они откуда-то с верховьев реки.

У дядя Саши не было бинокля, но рыжие глаза у него зоркие, как у нашей кошки Люси, которая может с места вдруг прыгнуть на стену и шаркнуть когтями невидимого для меня комара или мушку.

– Ага! – цедил из-за стола дядя Саша, втянув губы под усики-треугольник и сверкая глазами в сторону лугов. – Летят!

– Где?! – вскидывался я и выбегал на крыльцо. – Где, Шаех-абый?

– Главное, я здесь, на месте и в нужный момент! – отвечал он, выходя на пружинящих ногах следом, на плече уже висит мелкокалиберка, в руке сумка с патронами и с двумя фляжками – с водой и водкой. – Шнеллер!

И мы бежали, старый и малый, мимо колхозной бахчи с наросшей капустой размером с футбольный мяч, мимо старых ветел, по выжженной зноем стерне скошенного луга, – я босиком, подпрыгивая, когда уколюсь, а бывший солдат в ботинках.

И чем ближе к кудрям ивняка, к рябине и ежевике, тем ниже пригибается дядя Саша, и я подражаю ему.

Вдруг слышу плеск – где-то совсем рядом на реке плеск: это утки…

Вот крякнула одна, вот закрякали сразу несколько других… Какая радость! И вдруг с шумом и свистом, словно их пугнули, они взнялись и полетели прочь – низко, низко… уходят, уходят… даже отогнутые назад лапки видно… Что-то почуяли?

– Падаем! – прошипел дядя Саша, и мы рухнули, разгребая ветки еремы.

Прямо перед моим ртом – сизая, туманная ягода ежевики, я ее беру дрожащими губами. Сердце бешено колотится, ягоду не могу проглотить.

– Вернутся… – щерит зубы дядя. И, подтягиваясь, ползет по-пластунски к воде, к кочкам рогоза, к розовым его цветам, к белым кувшинкам с округлыми тарелками листьев, распластанными по воде.

Я локтями уже в воде, неловко булькнул, – дядя Саша сердито оглядывается… Тишина.

Охотник, медленно развалив перед собой стволом винтовки стену камыша, изготовился и замер.

Комар лезет мне в ухо, а другие два крутятся возле носа. Но руки мои заняты: я на них упираюсь, если я освобожу их – лягу грудью в черную воду. А между тем пальцы мои в тине наткнулись на что-то шевелящееся, от страха и брезгливости я выдергиваю со чмоканием одну руку и шепчу:

– Дядя Саша, тут раки, да? – Я неплохо плаваю, я неплохо рыбу ловлю, но боюсь всего невидимого, живущего в иле: пиявок, волосоподобных существ, червей.

– Летят, – свистом губ отвечает, толком не расслышав меня, охотник.

И правда, утки, кажется, возвращаются. Сделали круг, чуть выше зеленых зарослей, и вот, не завершив второго круга, вытянув "шасси", посыпались на воду. И молча, умиротворенно закачались на сверкающей поверхности.

Дядя Саша огладил двумя пальцами свои ворошиловские усики и явно изготовился стрелять, хотя расстояние до цели неблизкое – метров семьдесят. Может, поближе подплывут?

К моему восторгу, одна неожиданно приблизилась и замерла на воде боком к нам. Почему же дядя Саша не стреляет?! Вот же мишень!

– Дядя Саш!..

Он в ответ только дернул щекой: не мешай.

Вот серая уточка совсем уж близко… Ну, почему, почему дядя Саша не стреляет??? Он боится не попасть? Тут и я попал бы.

Гребя желтыми перепончатыми веслами, птица вновь отдаляется. Эх, ты, дядя Саша! Упустил! Ну, стреляй хоть в кого.

В эту минуту охотник полуобернулся и, отлепив палец от спускового крючка и разогнув, показывает: видишь? Что он хочет сказать? Тычет то вправо, то влево.

И вновь приник к ружью.

И хлесть!.. Две уточки в середине стаи уронили головы и закружились на воде. Третья лихорадочно, тряся крылышками, помчалась сдуру прямо к берегу, а остальная стая с шумом и стоном вновь заторопилась на разбег и взлет… Но вот и утка, которая бежала к нам по воде, наконец оперлась о воздух и поднялась, и улетела…

– Иди, доставай, – хмыкнул дядя Саша, – если раков не боишься.

Слышал он, слышал мои слова про раков, заряжает ружье очередным патроном.

– Ах, не получилось!

– Что не получилось? – спрашиваю я, раздеваясь и входя по колени в помутневшую воду.

– Я же тебе показывал. Почему выжидал? Хотел поймать момент, когда шеи трех уток совместятся. Не получилось. Только две попались на линию. А ты что, в трусах полезешь? – удивился дядя Саша. – А потом сушиться. А мы еще к дальним озерам пойдем, там, может быть, подцепим.

Я растерянно стоял перед ним. Я никогда не плаваю без трусов. Все как-то боязно… укусит какая-нибудь рыба… разговоры ходили, что сомы хватают мальчишек за эти самые места… да и раки все же тут водятся… Но, превозмогая жуть под насмешливым взглядом бывшего солдата, я кладу на макушку тальника свои длинные трусы и плюхаюсь в воду.

Я быстро ухватил одну утку за лапу, а другая птица то ли утонула, то ли, еще живая, забилась под листья камыша. Я бултыхаюсь среди водяных трав, стыдясь своей ненаходчивости.

Но дядя Саша умеет и поощрить.

– Правильно ведешь разведку… а ты поднырни и снизу посмотри.

И точно, я окунулся с головой в воду и сразу ее увидел, притонувшую и подбившуюся снизу к зеленой ряске, сверху и не углядеть.

Когда я вытащил обеих уток и уже на твердом холмике берега оделся, дядя Саша сказал, нарочно коверкая слово:

– Маладис. – И, глянув на часы, которые тикали на его жилистой коричневой руке, объявил: – Идем покажем женщинам, как нужно готовить уток…

Нужно ли говорить, как хвалили нас женщины. Моя мама сразу же бросила упрек отцу:

– Шаих только немного моложе тебя, а смотри – как юноша. А у тебя пузо, как у секретаря обкома.

Отец страшно обиделся, отказался есть утку. С трудом уговорили.

Уговорил дядя Саша:

– Ты, Соня, напрасно на него. Он лучше меня стреляет. Но ему нельзя браконьерничать: он тут в колхозе не последний человек, – а я приехал-уехал.

Тетя Альфия, – коротко Аля, – своего мужа, конечно, похвалила, но, как всегда, с легкой насмешкой.

– Если бы вы так на войне стреляли, до Москвы бы немец не дошел.

В ответ на это обвинение, звучавшее, надо полагать, не раз и не два в их жизни, дядя Саша зубами скрипнул, но сдержался и только руки поднял:

– Яволь, яволь… их хенде хох…

Так что без укора похвалили только меня. Особенно после того, как дядя Саша рассказал, как я полз по-солдатски, как сплавал за трофеем. Правда, не стал говорить, что плавал я совсем нагишом. До занятий в школе еще оставалась неделя, ругать меня еще не было за что, так что хвалили чрезмерно.