Анне Рагде - Раки-отшельники Страница 3

— А вы с ним говорили? — спросила она. — После Рождества? Наедине?

— Нет.

— Но ведь хутор теперь наконец-то перепишут на тебя.

Он не возражает?

— Да нет.

— Может, когда вы останетесь вдвоем, вы сможете…

— Здесь тебе не Осло. Тут о таком не говорят. И хватит об этом, — твердо произнес он.

— Но я хотела только сказать, что…

— Ох, нет, тут слишком холодно, — сказал он привычным голосом. — Мы успеем попить кофе до вашего отъезда?

Через час маленький «фольксваген», арендованный Крюмме в аэропорту, был забит до предела. Турюнн заскочила в гостиную к дедушке уже в куртке и сапогах, делая вид, что очень занята. Она уже давно оттягивала прощание, делая вид, что они просто пьют кофе, хотя Эрленд носился вверх-вниз по лестнице, выбегал во двор к машине и собирал вещи в последнюю минуту.

Дедушка держал чашку с кофе перед собой, чашка была без блюдца, на столе валялись крошки, а на коленях — кусок торта, которым она его угостила. Челюсти были на месте, и верхняя, и нижняя. Телевизор не работал, она коротко взглянула на горшки с цветами на подоконниках, купленные Эрлендом, без сомнения через пару недель они умрут. Либо от засухи, либо от чрезмерного полива. Еще можно было не сомневаться, что в следующий раз он побреется очень нескоро. И трусы переодевать не будет. «Они тут остаются одни, — подумала она, — а я просто беру и уезжаю». Но потом она подумала, что Эрленд тоже уезжает, а он им куда ближе, если вообще можно говорить о какой-то близости. Эрленд — младший брат, а она — дочь, кого совесть должна мучить сильнее? Зато Маргидо жил на другой стороне горы, так что это ему надо следить за родственниками на хуторе Несхов. Ему придется, он же им брат. Вопрос в том, как он будет им помогать, и допустит ли это Тур. Маргидо ведь не был на хуторе семь лет.

— Уезжаете? — спросил дедушка. Челюсть брякнула.

— Да.

Она наклонилась и прижалась к нему щекой. Воняло. От него пахло старым человеком, старой одеждой и старым домом, а изо рта пахло тортом и кофе. Она обнимала его впервые, он едва успел приподнять руку.

— Пока, — прошептала она. Что ей еще сказать, ей нечего ему обещать. — Всего тебе хорошего.

— Я хочу в дом престарелых, — прошептал он.

— Что?

Она выпрямилась.

— Я хочу в дом престарелых. Кто-то должен этим заняться. Не знаю, что на это скажет Тур, но я хочу.

— Поговори с Маргидо, — сказала она.

«И почему только он дождался самого последнего момента со своим заявлением, — подумала она. — Я уже не могу ничего поделать».

— Позвони Маргидо и скажи ему, — попросил он.

Она заглянула в морщинистое лицо, в глаза за стеклами очков и вдруг разглядела всю его жизнь и захотела плакать, выплакать всю тоску по потерянной жизни этого человека. Она кивнула и, не отпуская его взгляда, сдержала слезы.

— Я поговорю с Маргидо, — прошептала она. — Завтра ему позвоню.

Она погладила его по щеке, дотронулась до щетины и увидела, как его взгляд тускнеет, потом повернулась и вышла через пустую кухню, где трещала печка, полная пылающих дров, на двор. Там стоял Эрленд, сунув голову в машину, а Крюмме протягивал руку Туру, чтобы попрощаться.

— Спасибо, Тур. Все было… замечательно, — сказал Крюмме. Маленькому толстому датчанину приходилось запрокидывать голову, чтобы посмотреть крестьянину с Несхова в лицо. Датчанин, чье появление на хуторе за пару дней до Рождества совсем не обрадовало хозяина. Тур улегся спать оскорбленный, когда заметил руку Эрленда на коленке Крюмме под кухонным столом.

— Приезжайте еще, — сказал отец и отвернулся. — Может, летом. Тут летом хорошо.

— Может быть, приедем, — ответил Крюмме и горячо закивал, понимая, чего стоили Туру эти слова.

— Где бы еще раздобыть картонный тубус?! — выкрикнул из машины Эрленд. — Он же помнется!

— Кто помнется? — спросила она.

— Плакат! Я его забрал! Только сейчас решил его забрать.

— Плакат с Аладдином Сэйном[1] из твоей детской? Он же совсем пожелтел, — возразила она.

— Вот и я говорю, — согласился Крюмме.

— А я хочу его забрать! Вдруг решил. Но ведь он совсем…

— Поехали! — скомандовал Крюмме. — Ты вперед сядешь, Турюнн?

— Турюнн поведет! — сказал Эрленд.

— Поведу? — удивилась она.

— Ну да! Господи, да это просто чудо, что Крюмме добрался сюда из самого аэропорта. Рождественское чудо! Он не умеет водить, тем более по гололеду.

— Вообще-то у меня есть права, — возразил Крюмме. — Так что ты преувеличиваешь.

— И зачем они тебе? — спросил Эрленд. — Чтобы запрыгивать и выпрыгивать из такси в Копенгагене? Поведет Турюнн.

— Ладно, — сказала она. — Но ты все равно поедешь сзади, Эрленд. Потому что у тебя вообще нет прав.

Она решительно обняла отца. И так же быстро его отпустила, села в машину, схватилась за ключ, который уже торчал из замка зажигания, и повернула его. Эрленд вжался в заднее сиденье, где ему едва хватало места среди кучи багажа, который он так рьяно до этого упаковывал. На скрученном в трубочку плакате откуда-то появилась резинка, потом он и вовсе перекочевал в руки к Эрленду.

Она открыла окно и помахала, выезжая со двора.

— Тебе надо убрать снег, папа! Хутор вот-вот занесет! Пока!

Он что-то ответил, но она не расслышала, зная, что он сядет на трактор, как только они уедут. Ему нравилось расчищать снег, к тому же не придется сразу заходить в дом.

— Давай же, поехали! — попросил Эрленд. — Едем!

Все трое судорожно замахали, насколько им позволял узкий салон автомобиля. Турюнн просигналила, они миновали липовую аллею, и тут она заплакала. Она громко всхлипывала, глотала ртом воздух и не могла остановиться. Эрленд наклонился вперед и обнял ее, Крюмме накрыл рукой ее ладонь. Она съехала на обочину, когда поняла, что из дома их уже не видно. И все плакала и плакала, пока отпотевали окна и печка работала на полную катушку. Остальные двое молчали, только гладили ее по голове и обнимали за плечи.

Она достала кусочек бумаги из кармана куртки и высморкалась, но тут же снова заплакала.

— Давайте все-таки я поведу, — предложил Крюмме.

Она покачала головой и снова высморкалась.

— Сейчас. Я сейчас возьму себя в руки, — сказала она. — Я просто… невозможно представить, как они там вдвоем…

Эрленд прервал ее:

— Ты и так столько всего сделала! Ты даже меня сюда затащила… Боже мой, Турюнн, ты такая замечательная! Так всем помогать, при том, что раньше здесь, на хуторе, тобой даже не пахло. Но сейчас нам надо ехать. Новый год я хочу встретить дома. Все кончилось.

«Нет, — подумала Турюнн, — ошибаешься, все только начинается».

…

Тур никогда не забудет, что Маргидо выбрал самый красивый гроб. Конечно, он ему достался без наценок, прямо от производителя, но тем не менее. Сам жест. Показать всем пришедшим в церковь, что этого человека любили и ценили.

После отъезда Турюнн он стоял у трактора и вспоминал похороны. Надо думать о чем угодно, только не о том, что через пару часов Турюнн будет за пятьсот километров. Дорогой гроб красного дерева с кованой ручкой, лучше думать об этом. Знала бы мать, сколько денег уйдет на ее похороны! «Она бы наотрез отказалась», — подумал Тур и улыбнулся, представив себе, с каким презрением она бы отнеслась к этому событию. «Дорогой гроб опустят в землю, чтобы он там гнил, а ведь есть вещи куда более стоящие», — сказала бы она.

Хорошо бы Маргидо заехал вечером на чашечку кофе, он знал, что Турюнн, Эрленд и датчанин уехали. Маргидо поступил хитрее Тура. Он попрощался с ними накануне по телефону.

И все равно Тур был ему бесконечно благодарен за похороны, так все прекрасно было организовано. И хотя похороны для Маргидо — просто работа, с родной матерью все по-другому. Прекрасный сборник псалмов, который лежал в церкви, с фотографией хутора на обложке. Необычно, зато правильно. Фотография от матери осталась только одна, сделанная в молодости на паспорт. Маргидо мог выбрать любой готовый рисунок — цветы, например, или пейзаж. Но когда он узнал, что в историческом обществе Бюнеса есть фотографии всех окрестных хуторов для будущей книги, он сделал копию фотографии Несхова.

Как было утешительно сидеть в церкви и рассматривать все постройки на хуторе. Хутор и мать были неразделимы. А снимок сделали солнечным летним днем, стены были ярко освещены, а перед неправдоподобно зелеными кустами вдоль липовой аллеи цвела наперстянка. Торжественно. Именно что торжественно. Никому бы и в голову не пришло, что стены требуют покраски, свет красил их сам собой.

Потом Тур забрал оставшиеся сборники, на удивление, их оказалось совсем мало. И в тоске, и в радости их можно будет вынимать, читать строки псалмов. «Прекрасна Земля, величественны Божественные небеса», видеть ее имя над датами. Как странно было прочитать «Анна» — для него она была просто «мама». «Впервые пенье я услышал, то пела мать у колыбели…» Хорошо, что Маргидо включил эту песню, несмотря ни на что, надо же! Ее редко включают в сборники. Тур с трудом припоминал, как ее исполняли на похоронах, сам он был не в состоянии подпевать, но он никогда не забудет, как песня разносилась по церкви, и пышный гроб утопал в цветах. А сколько пришло людей! Многих он годами не видел. По очереди подходили после похорон с соболезнованиями, каждое рукопожатие так много значило: хотя все занимались своими делами на хуторах, серьезное событие могло всех объединить. Надо, черт возьми, следить за событиями, и если кто-то из стариков умрет, надеть хороший костюм и прийти в церковь. Как говорится, отдать последний долг, ведь достаточно просто прийти, спеть псалмы и потом выразить соболезнования. Не так уж и трудно.