Ассия Джебар - Любовь и фантазия Страница 3

Сестры были единственными мусульманками в этой деревушке, посещавшими начальную школу. Зато отец их — могучего сложения благочестивый селянин, лучший знаток огородного дела во всем районе — не умел ни читать, ни писать по-французски. Каждый год он обращался за помощью то к одной, то к другой из своих дочерей, которые проверяли счета перед отправкой их бухгалтеру.

Один только почтальон, сын деревенского ремесленника, не мог надивиться такому количеству писем, обрушившихся на никому не ведомое доселе почтовое отделение. Однако он хранил секрет: как же, «дочери шейха!». Он никогда их не видел, и они, конечно, представлялись ему принцессами!.. На обратной стороне конверта значились имена псевдоотправительниц. Как правило, это были мудреные имена восточных кинозвезд. Но он был не дурак. Воображению его, должно быть, рисовались не подружки, а «дружки» юных девиц, а в голове бродили мысли о «возлюбленных». Он знал, что девочки никуда не выходят из дому, разве что в баню, самую шикарную баню в соседнем городе, но туда их самолично отвозил в коляске отец… Почтальону не давала покоя эта переписка, эти письма, сыпавшиеся со всех концов света; он подозревал тут какой-то обман.

Мне запомнилась только география писем и то, что их было множество. Вечерами мы с младшей из сестер уже не обсуждали прочитанные в медлительно текущие послеполуденные часы романы, а говорили о смелости, которая требовалась для ведения этой тайной переписки. Мы перечисляли ужасные опасности, которые она могла повлечь за собой. Ведь из-за какого-нибудь ничтожного пустяка немалое число отцов и братьев в наших городах вершили скорый суд, как в стародавние времена; им ничего не стоило пролить кровь девушки — дочери или сестры — из-за переданной тайком записки, из-за неосторожно оброненного слова, да просто по наговору… Отныне в этом доме зрело скрытое возмущение, готовилось восстание. Мы жили этим, но относились ко всему беззаботно, как и положено девчонкам.

Старшая из девочек, известная своей спесью, заставлявшей ее отклонять все предложения возможных женихов, положила начало этой игре; однажды, когда в соседней комнате остальные женщины усердно молились, она прочитала своим сестрам вслух объявление в газете:

«Тунисец, двадцать два года, глаза голубые, любит Фарида аль-Атраша,[7] хочет переписываться с романтической девушкой из арабской страны…» А что, если я ему отвечу?

Я так и не знаю, о чем она писала первому, второму, третьему: описывала ли свою повседневную жизнь, скудость отведенного ей пространства или свои мечты, а может быть, рассказывала о вымышленных приключениях или о книгах, которые она читала. Я ее об этом не спрашивала. Только меня поразила быстрота, с которой ей удалось обзавестись десятком далеких друзей. У самой младшей было почти столько же. Зато средняя — та, что вот уже годы молчаливо, с великим тщанием готовила себе приданое, — средняя, самая красивая, самая ласковая, самая благоразумная, упорствовала, уверяя, что она никогда не станет писать незнакомому человеку. А если такое случится, она непременно полюбит. Поэтому она предпочитала ждать, по-прежнему шила и вышивала, чтобы потом уже «любить» по закону долгожданного жениха.

А я в свои тринадцать лет — наверное, на этот раз дело было на зимних каникулах, — я слушала во время этих вечерних посиделок их споры, ведь каждая по-своему относилась к письмам. Старшая обменивалась со своими многочисленными друзьями словами египетских или ливанских песен, фотографиями кинозвезд и знаменитостей арабского театра. Что касается моей подружки, то она хранила загадочное молчание относительно содержания своих писем…

Это был мой последний приезд, и все перепуталось в моей памяти: романы, сваленные вперемешку в запретной библиотеке брата, и таинственные письма, которые приходили пачками. Мы страшно веселились, представляя себе недоуменное любопытство почтальона. Кроме всего прочего, он, должно быть, чувствовал себя обиженным, оттого что не мог претендовать на руку этих деревенских королев!

Мы продолжали шушукаться, младшая из сестер и я. Пока сон не одолевал меня совсем, в голове моей вертелись слова, написанные тайком, я воображала их себе, и мне казалось, будто они опутывают невидимыми нитями наши девичьи тела, лежавшие рядом, поперек старинной фамильной кровати. Той самой кровати, где прежде полусумасшедшая старушка вела свою нескончаемую жалобу, твердя о том, что забвение сродни богохульству.

Мне стало страшно, и я сказала об этом. Наверняка под потолком сейчас вспыхнет свет и наш проступок будет разоблачен, ибо я тоже теперь была причастна к этой тайне!

А младшая меж тем все говорила и говорила, тихонько, но решительно. Она дрожала от волнения, тьма сгущалась вокруг нас, и скотина, и люди давно уже спали глубоким сном.

Никогда, никогда я не позволю выдать меня замуж за незнакомого человека, который в одну прекрасную ночь получит право прикасаться ко мне! Вот потому-то я и пишу! Кто-то явится в эту глухую дыру за мной и увезет: ни отец, ни брат не будут его знать, но я!..

Каждую ночь она пылко повторяла эту детскую клятву. И я предчувствовала, что внешнее оцепенение деревушки обманчиво, там подспудно готовилась странная битва женщин, о которой никто и не подозревал.

Битва при Стауели происходит 19 июня. Однако высадке предшествовали пять дней стычек и перестрелки. Хотя это уже, пожалуй, не просто стычки, а самая настоящая война стрелков, где противники противостоят друг другу. Они учатся по достоинству оценивать силы врага: арабские всадники и пехотинцы действуют рассеянными группами, их поведение изменчиво и непредсказуемо, тогда как французские стрелки изучают местность плотными колоннами, идущими сомкнутым строем. В среднем в стане завоевателей ежедневно насчитывается около восьмидесяти убитых.

Первая жертва с французской стороны пала накануне высадки. Случилось это на борту «Бреслау», когда флот, продефилировав мимо Неприступного Города и миновав мыс Пуэнте-Пескад, вышел на морской простор в районе бухты Сиди-Феррюш. Первая попытка высадить войска на десантных баржах, спущенных на воду, была неудачной: не успели французы ступить на африканский берег, как из густого кустарника посыпались снаряды. Они разрываются над кораблем первого ряда; марсовой, раненный осколком в бедро, умирает на месте.

Следует приказ отложить высадку на следующий день. Ночь проходит в оглушительном бряцании оружия и несмолкаемом гомоне: сорок тысяч солдат и тридцать тысяч моряков находятся на кораблях, превратившихся в перенаселенные плавучие тюрьмы; вот уже много дней их окружает тлетворный дух. А вокруг, совсем рядом, девственная природа, безмолвная и вовсе не страшная, можно даже сказать, очистительная, казалось, ожидала их.

На другой день, всего какой-нибудь час спустя после высадки первых десяти тысяч человек, средь кажущегося молчания и безлюдья, на холме, вблизи сторожевых постов появляется арабский всадник. Его берут на мушку; он пытается укрыться от огня, но, раненный, падает навзничь. Человек вместе с конем исчезают за пригорком; первая арабская жертва вызывает бурный восторг.

Число убитых быстро растет. Я перечитываю сообщения об этих первых стычках и отмечаю для себя разницу стилей. Алжирцы воюют на манер древних нумидийцев[8] об их методах не раз свидетельствовали римские летописцы: быстрота и причудливо изогнутая линия приближения, высокомерная медлительность, предшествующая атаке напряженному броску. Подобная тактика напоминает дразнящий полет насекомого и вместе с тем величаво — вкрадчивую поступь хищников из породы кошачьих.

Воины издалека наблюдают друг за другом, служа взаимной приманкой и пытаясь приноровить друг к другу свой смертоносный шаг. Мгновение спустя, объятые внезапным трепетом, они бросаются в рукопашную, потом вдруг оказываются обезглавленными или искалеченными трупами.

Первый смертельный поцелуй во враждующих лагерях. С самого начала тут ощущается разительное несоответствие. Каждую свою победу завоеватель знаменует какой-нибудь несообразной шуткой над поверженной жертвой; клан, противостоящий нашествию, предпочитает отметить нанесенный ему урон печатью волнующей тишины. Карабин хлопает вдалеке; и тут же длинное острое лезвие перерезает шейную вену. Разодетые как на праздник турки и закутанные в белое бедуины словно хвастают в рукопашном поединке своей жестокостью; это своего рода ликующий вызов, который венчают пронзительные крики.

Можно и в самом деле подумать, будто с момента первой схватки в этой войне, которая будет все длиться и длиться, араб на своей низкорослой, беспокойной лошади искал объятий: смерть, которую он нес или получал сам, причем всегда на бешеном скаку, казалось, сублимировалась в застывшем навеки объятии.