Барбара Кингсолвер - Лакуна Страница 3

— Тебе-то о чем беспокоиться? У тебя есть Энрике.

— Ты так брезгливо произносишь его имя, будто это какое-то постыдное заболевание.

Перед кованым помостом для музыкантов толпа освободила место для танцев. Старики в сандалиях неуклюже обнимали за бока своих похожих на кадушки жен.

— Как бы то ни было, мама, на следующий год ты еще не будешь старой.

Она положила голову ему на плечо. Он победил. Саломею раздражало, что сын ее перерос: заметив это впервые, она впала сперва в ярость, потом в отчаяние. Согласно ее формуле жизни, это значило, что она на две трети мертва. «Первая часть жизни — детство. Вторая — детство твоих детей. А третья — старость». Еще одна математическая задача, не имеющая правильного ответа, в особенности для ребенка. Расти вниз, родиться обратно — вот было бы решение.

Они остановились, чтобы послушать стоявших на сцене красавцев мариачи, которые, вытянув губы, слились в долгом поцелуе со своими трубами. Сбоку по облегающим черным брюкам музыкантов тянулись ряды серебряных пуговиц. Площадь была запружена народом; с ананасных полей прибывали все новые мужчины и женщины, чьи ноги по-прежнему покрывала пыль дневных трудов. Они выходили из темноты в квадрат электрического света. Некоторые устраивались у плоской каменной груди церкви прямо на голой земле, расстелив одеяло, где могли усесться, прислонясь спиной к прохладным камням, отец и мать, а рядом с ними спали укутанные младенцы. Это были торговцы, пришедшие в город на Страстную неделю; на каждой из женщин было платье ее деревни. На южанках были странные юбки, похожие на тяжелые складчатые одеяла, и тонкие блузки из вышивки и лент. Они носили их и на Страстной неделе, и на Пасху, и во все остальные дни — хоть на свадьбу, хоть в свинарник.

Женщины принесли пучки пальмовых ветвей и теперь развязывали их, разделяя листья. Всю ночь их руки будут сновать в темноте, сплетая полоски листьев в неожиданные фигурки, напоминающие о воскресении из мертвых: кресты, венки из гладиолусов, голуби Святого Духа, даже сам Христос. Все это надо своими руками изготовить за ночь к запрещенной мессе Пальмового воскресенья, а после сжечь, потому что все эти предметы объявлены вне закона. И священники вне закона, и месса — все запретила Революция.

Ранее в тот год в город въехали кристерос[13]; на груди у них, точно бусы, висели патроны. Всадники прогалопировали по площади в знак протеста против закона, запрещавшего священникам служить. Девушки приветствовали наездников радостными криками, бросали цветы, как будто сам Панчо Вилья восстал из мертвых и сел на коня. Коленопреклоненные старухи раскачивались с закрытыми глазами, обнимая кресты и целуя их, точно детей. Завтра все эти крестьяне понесут свои тайные предметы поклонения в храм, где нет священника, сами зажгут свечи и вознесут общую молитву. Словно косяк рыб, движимый благочестием, ради спасения души готовый презреть закон. А после пойдут домой и уничтожат улики.

Было уже поздно, и супружеские пары уступили место для танцев молодежи — девушкам, в чьи густые косы, венками уложенные вокруг головы, были вплетены красные нити. Белые платья взбивались пеной, а юбки были так широки, что девушки могли поднять их над головой за края подола и помахать ими, точно бабочки крыльями. Высокие каблуки мужских сапог со стуком взрывали землю, как копыта жеребцов в стойле. Когда музыка умолкала, юноши склонялись к партнершам, как животные перед случкой. То отойдут на шаг, то подадутся вперед. Девушки поводили плечами. Мужчины зажимали под мышками платки, а потом махали ими перед подбородками партнерш.

Саломея решила, что хочет немедленно вернуться домой.

— Но тогда нам придется идти пешком. Ты же сама сказала Нативидаду, чтобы он приехал за нами в одиннадцать.

— Значит, пойдем пешком, — настаивала мать.

— Подожди полчасика. Иначе придется идти пешком в темноте. Нас могут убить бандиты.

— Никто нас не убьет. Все бандиты на площади, пытаются стащить кошельки. — Саломея умудрялась рассуждать трезво, даже когда впадала в истерику.

— Ты же ненавидишь ходить пешком.

— Больше всего я ненавижу смотреть, как всякая деревенщина пускает друг другу пыль в глаза. Корова — она и в платье корова.

Тьма опустилась на город, точно завеса. Наверное, кто-то выключил свет. Толпа выдохнула. Девушки-бабочки поставили свечи в стаканчиках на свои увенчанные косами головы. Когда они танцевали, огоньки плыли по невидимой глади, как отражение луны в озере.

Саломее так не терпелось поскорее очутиться дома, что она заблудилась. Догнать мать было не так-то просто.

— Индианки, — бросила она презрительно. — Какой мужчина польстится на них? Если слаще кукурузы в жизни ничего не ела…

Танцовщицы были бабочками. Саломея за сто шагов видела грязь под ногтями девушек, но не их крылья.

Энрике был уверен, что нефтяники обязательно договорятся. Но, вероятно, на это потребуется время. Они приехали на Исла-Пиксол с женами и остановились в городе. Энрике попытался уговорить их перебраться в гасиенду: гостеприимство сыграет в его пользу во время переговоров. «Гостиница допотопная. А лифт вы видели? Птичья клетка, висящая на цепочке от часов. Комнаты меньше портсигара».

Саломея стрельнула в него глазами: откуда ему это знать?

Жены были коротко стриженные, в модных платьях, но все вступили в третью стадию того, что Саломея называла «тремя частями жизни». А то и в четвертую. После обеда, пока мужчины курили в библиотеке тукстланские сигары, женщины с напомаженными, завивающимися у щек локонами, в туфлях на острых каблучках и шляпках, приколотых от ветра булавками, вышли на мощеную плиткой террасу. С бокалами красного вина в руках они смотрели на залив, размышляя о царящем под водой безмолвии. Дамы сошлись на том, что «водоросли качаются, как пальмы. Тихо, как в могиле».

Мальчик, сидевший на низкой стене на краю террасы, подумал: Вот бы расстроились эти попугаихи, узнай они, что там так же шумно, как и везде. Непривычно, но не тихо. Как в загадочном мире из романов Жюля Верна, где кипит собственная, ни на что не похожая жизнь и его обитателям нет дела до того, что происходит за его пределами. Часто он отгонял пузырьки воздуха от ушей и просто вслушивался, дрейфуя, в бесконечный хор тихих скрипов и щелчков.

— В чем разница, — на следующий день спросил он у Леандро, — между шумом и разговором?

Саломея еще не успела запомнить имени Леандро и называла его «новый повар». Последняя galopina[14] была смазливая девица по имени Офелия; Саломея прогнала ее, потому что та слишком нравилась Энрике. Леандро занимал больше места: он стоял, расставив босые ноги, твердо, как оштукатуренные колонны, поддерживавшие черепичные крыши над галереями этого коричневато-желтого дома. Вдоль прохода между кухней и домом тянулся ряд тюльпанных деревьев в больших терракотовых кадках. Леандро, как дерево, большую часть дня стоял на кухне: своим мачете резал на высоком рабочем столе чайот, чистил креветки или варил sopa de milpa — суп из зерен кукурузы с нарезанными кубиками цветами тыквы и авокадо. Делал суп шочитль с курицей и овощами на мясном бульоне. Салаты из кактусов нопаль с кориандром и авокадо. Рис он варил с какими-то сладкими приправами.

Каждый день он говорил: «Хватит мешать, возьми нож». Но с улыбкой, не так, как Саломея с ее «Как тебе не стыдно, вымой ноги, грязнуля, не тащи в дом песок».

На вопрос о различии между разговором и шумом Леандро ответил:

— Са depende[15].

— От чего?

— От намерения. Хочет ли рыба, чтобы другие ее поняли. — Леандро устремил серьезный взгляд на гору креветок, как будто у тех могло появиться последнее желание перед казнью. — Если рыба лишь хочет показать, что она здесь, то это шум. А может, они говорят друг другу: «Плыви отсюда» или «Это мой корм, а не твой».

— Или, например, «как тебе не стыдно, грязнуля».

Леандро рассмеялся, потому что по-испански это прозвучало забавно: «Su nombre es lodo»[16].

— Exacto[17], — согласился он.

— Значит, для другой рыбы это разговор, — резюмировал мальчик. — А для меня это шум.

Леандро нужна была помощь: приходилось кормить слишком много ртов, американцы любят поесть. К тому же был день рождения Саломеи, и она потребовала кальмаров. У жен нефтяных магнатов вылезут от изумления глаза под шляпками-колоколами, когда они увидят кальмара a la Veracruzana[18]. А мужчины за разговорами проглотят щупальца, даже не заметив. Они рассказывали, как их наемники подавили восстание в Соноре и прогнали Эскобара, точно шелудивого пса. И чем больше мескаля лилось в их бокалы, тем быстрее бежал Эскобар.