Василий Ершов - Страх полета Страница 3

Точно как осиротевшая пчела, вернувшаяся в разоренный, покинутый, холодный улей: нет и не будет уже веселого и напряженного гула жизни; остается тихо забиться в угол и угаснуть.

Климов огляделся. Облупленный штурманский стол, краса и гордость любой штурманской, расшатался. Стулья подгибались. Древний ламповый приемник, включенный круглые сутки, вещал о каких-то финансовых новостях. Кнопочные телефоны кто-то уже успел втихаря заменить на допотопные эбонитовые аппараты с истертыми дисками. Схемы выхода из зоны аэродрома, пришпиленные на ободранных стенах, выцвели. Микрофон на столе дежурного штурмана болтался на проволочке и обрывках скотча.

Никому ни до чего не было дела. Жизнь уходила, вялые полеты были бесцельны. Все разворовывалось по мелочам. Изредка забежавший залетный экипаж быстро производил в этой разрухе необходимые расчеты, наговаривал в микрофон обязательные фразы и исчезал в пространстве, долго еще потом испытывая ощущение прикосновения к тлену и чувство гадливой жалости.

Нет, этот, когда-то уютный общественный уголок, как и все вокруг в аэропорту, был явно не жилец.

Старый капитан вздохнул, запахнул летную меховую куртку из чертовой кожи, поднял воротник, уселся в уголке на протертое кресло, сдвинул шапку на лоб и, ощущая такой знакомый, привычный за долгие летные годы запах овчинного меха, попытался погрузиться в дрему. Надо было добрать за недоспанную ночь.

Но сон не шел. Вид разрухи вокруг вызывал все те же, лезущие и лезущие в голову невеселые думы.

Правильно. Улей опустел: матка улетела. За бугор. Как они, эти хозяева жизни, умудряются: из остатков, можно сказать, из отбросов бывшей советской авиации, быстренько собрать авиакомпанию, начать с пары потрепанных Ан-24, постепенно докупить всякого реактивного старья, - а через несколько лет удрать за границу с миллионами в кармане. Заработанными, кстати, на его, Климова, пилотском горбу. Да еще и с украденной за три месяца его зарплатой.

Конечно, шустрые эти ребята. Очень шустрые. И смелые. Там, где другой еще только растерянно озирается, они моментально ориентируются в ситуации, намечают пути и бросаются в бой, не заботясь о следующем шаге, который сам собой получится, вытекая из предыдущего; надо только приложить энергию и мысль, ну, само собой, деньги. Сунуть, кому надо, Найти лазейку и проскользнуть. Не спать ночами, думать, думать, трещать извилинами. Жить этим делом - своим делом, рискуя своей шкурой - для собственного благосостояния! - напрочь позабыв, что такое совесть. И успеть вовремя остановиться, увильнуть, уйти от ответственности, когда нагребешь.

Так на берегу вздувшейся реки, с посиневшим зимним панцирем, покрытым трещинами, с разверзающимися полыньями, с шевельнувшимся уже и вновь на секунды остановившимся льдом, - стоят мужики, чешут головы: эх... часа два назад еще успели бы перейти, а теперь... за двадцать верст - единственный мост...

И пока в задумчивых, заторможенных, нерасторопных головах рождается обреченное осознание того, что - все, поздно, что пути нет, что надо таки разворачиваться и брести к тому далекому мосту, - вдруг один, самый отчаянный, решается - и прыгает на стронувшийся уже лед. Остальные таращат глаза, не веря, что разумный человек способен на такое безумство, - но глядь, смельчак уже на середине реки, прыгая через трещины, а где уже и с льдины на льдину, оскальзываясь и с трудом сохраняя равновесие, однако не теряя энергии бега, приближается к тому берегу; впереди осталась последняя полынья, он на остатках сил прыгает, край обламывается, по пояс в воду, шаг, другой, - и вот он, берег! Все, вылез, отряхнулся, сел, стащил сапоги, вылил воду, выкрутил портянки, отдышался - и, не оглядываясь, побежал вперед: на ходу обсохнет и согреется! Он - успел! У него впереди еще не одна такая река, надо торопиться. А до тех, сзади, ему уже нет дела.

И вот тогда из толпы, сначала неуклюже и запоздало, осторожненько, начинают выходить и щупать лед другие, трусившие до этого, а теперь вдохновленные наглядным примером. Потом срываются с места все... Да только льдины уже пошли, поплыли, и люди срываются, барахтаются в ледяной воде, потеряв надежду, возвращаются мокрые... а кого уже и накрыло...

"Вот она, перестройка", - подумал Климов. - "И за что, в принципе, винить хозяина? Ты ему попеняешь, а он скажет: "А где ж ты был? О чем думал? Почему не вертелся? Рисковать не хотел?" - и будет прав".

"Таковы нынешние лидеры", - подумал еще раз Климов, - "да и только ли нынешние - они во все времена были такими..."

Но тут мысли его прервались: в штурманскую вошел Витюха Ушаков, в течение десятка лет бессменный, родной штурман из его экипажа, а нынче, среди молодежи, - уже заработавший авторитет и отчество: Виктор Данилыч. Вместе летали долго, оборачивалось так, что, наверное, и последний рейс придется выполнить вдвоем.

Поздоровались. Поговорили о незначащих домашних делах, о погоде в Норильске. Привычное дело, все как всегда.

Но в глубине души у каждого ворочался тяжелый ком предчувствия близкого конца прежней привычной жизни. Говорить об этом перед полетом не было смысла.

* * *

Месяц назад, перед эскадрильным разбором, комэска подозвал Климова и, кивая в сторону стоявшего особняком высокого парня, сказал:

- Петрович, вот пришел молодой второй пилот, Кузнецов, только что переучился; между прочим, сын того самого... - он назвал имя известного летного начальника. - Династия, значит. Просил посадить сынка к тебе в экипаж: лучше Климова, мол... ну, понимаешь...

Комэска знал, что Климов не очень любил возиться с "сынками", мучившимися комплексом собственной непопулярности под косыми взглядами своих менее породистых товарищей. Как-то так получалось, что "сынки" потом быстро обходили всех в карьере: и в классе повышались быстрее, и в строй командирами вводились, и переучивались на новую технику в числе первых, - и потом, набравшись опыта, став уже зрелыми мастерами, относились к отставшим на карьерном вираже коллегам с покровительственным сочувствием. Правда, работали над собой такие ребята, в основном, очень усердно: положение и самолюбие обязывали. Но шепоток за их спиной всегда был: "блатной..."

Блатной второй пилот, долговязый, румяный, с тонкой шеей и равнодушными глазами, спокойно поглядывал на старого инструктора, который должен будет научить его летать на этой старой железяке. Парню не понравился брошенный на него мимолетный взгляд старого капитана, взгляд - как на пустое место: "видали мы вас всяких"; он отвернулся.

Отец много рассказывал ему про Климова, с которым они вместе летали еще вторыми пилотами "на поршнях", особо отметил сложный характер инструктора. Что ж, придется стерпеть деда: это только очередной этап, еще одна трудность на пути. Лишь бы руля давал.

После разбора Климов вышел в коридор, увидев среди толпы курящих своего будущего стажера, пальцем поманил к себе:

- Ну-ка, пойдем, побеседуем. Звать-то тебя как?

- Дмитрий.

- Ага, Дмитрий Алексеевич, значит. Летали мы вместе с твоим папашей, но... ты пока об этом забудь. Отчество получишь, когда в командиры введешься, вместе с "дубами" на фуражку, - так у нас принято. Пока ты у нас будешь просто Дима. А меня зовут Николай Петрович Климов. Ну, пошли в методический класс, Дима, расскажешь о себе.

Эти беседы Климов проводил с каждым новым членом экипажа. Ему хватало нескольких минут, чтобы раскусить суть молодого летчика. Инструктор есть инструктор: психологический тип, темперамент, уровень общего развития ученика, его интересы и устремления, - обычно все это лежало как на ладони, и каждый попадавший к Климову стажер искренне надеялся, что старый, сдержанный, доброжелательный капитан, вокруг которого давно сформировался известный ореол, - уж таки сделает из него пилота; ребята, счастливые, что попали к Климову, раскрывали перед ним всю душу.

Этот Дима был вроде как не такой. Какой-то... фригидный, что ли. Климов оценивающе всматривался в стажера, пытаясь понять причины, побудившие парня в столь непростое время избрать профессию пилота. Романтика полетов? Вряд ли. Влияние отца? Возможно. Тот всегда чуял, откуда пирогами пахнет. Может, возможность круто зарабатывать? Или от армии откосить? Надо полагать, при нынешнем дефиците летного состава выбить отсрочку у военкома не так сложно, тем более, со связями папаши...

Во всяком случае, парень хоть не пошел по офисно-компьютерному пути; это уже хорошо. Климов, прожив всю сознательную жизнь с авиагарнитурой на ушах и штурвалом в руках, относился к "офисному планктону" с презрительным сочувствием, как к не совсем здоровым людям, которым чуть не хватило стремления стиснуть зубы и дотянуть до настоящей мужской профессии. Он умом, конечно, понимал, что наступила эра информационных технологий, но понятие об этих технологиях все никак не могло сформироваться в его пилотской голове. Он представлял эту работу фрагментарно: галстук до колен, пробор в волосах, чашечка кофе, тыканье пальцами в клавиши, телефонные переговоры, связи, верчение в этих гадюшниках...