Андрей Геласимов - Чужая бабушка Страница 3

А в нашем мужском коллективе они все в конце концов приходят ко мне. С женами им на эту тему разговаривать трудно. Тем более что я старая.

По их мнению.

Николай Григорьевич в итоге тоже пришел.

«Ивановна, – говорит, – я с тобой на одну тему поговорить серьезно хочу».

Я говорю: «Знаю я ваши темы. Говорите, чего уж там. Что с вами еще приключилось?»

Он говорит: «Понимаешь, я с тобой решил посоветоваться, потому что ты опытная. У тебя у самой две дочери взрослые уже. Обе замужем».

Я говорю: «Да вы не стесняйтесь, Николай Григорьевич. Говорите скорей, без предисловий. Мне еще надо до конца смены кое-что успеть».

Он говорит: «Да ладно, куда ты торопишься? Я другой смене скажу, чтобы они за тебя доделали. Разговор-то у меня правда серьезный».

Я думаю: «Куда уж серьезней. Для вас, козлов, только это имеет значение».

Он помолчал немного, потом откашлялся и говорит: «Ты ведь, наверное, понимаешь – что такое жизнь в браке?»

Я говорю: «Понимаю. Как же не понимать?»

Он говорит: «Вот видишь. Я поэтому к тебе и пришел. У тебя у самой сколько внуков?»

Тут я его не поняла и говорю: «Внуков? А внуки-то здесь при чем?»

Он говорит: «При том, Ивановна. Ты мне скажи – сколько у тебя внуков?»

Я говорю: «Два вроде бы... Ну, и там еще... Одна девочка».

Он говорит: «Вот я насчет этого как раз и хотел с тобой посоветоваться».

Я тут совсем запуталась и говорю: «Насчет чего? Насчет простатита?»

Он на меня уставился как идиот и говорит: «Какого простатита?»

Я говорю: «А вы насчет чего хотели посоветоваться-то? Разве не насчет простатита?»

Он говорит: «Нет. А что это такое?»

Я тогда как давай там смеяться, а он на меня смотрит своими глупыми глазами и ничего не понимает.

Потом говорит: «Странная ты, Ивановна. Я же с тобой серьезно поговорить хотел».

Я успокоилась и говорю: «Простите, Николай Григорьевич. У меня нечаянно получилось. Так о чем вы хотели со мной посоветоваться?»

Он нахмурился еще немного, но потом все равно рассказал.

«Понимаешь, – говорит, – я тут жениться решил. Но у невесты моей вроде как уже есть ребенок. От другого мужика. Понимаешь?»

Я говорю: «Понимаю»

Он говорит: «Вот. Ну, и я подумал, что, может, ты что-нибудь посоветуешь»

Я говорю: «Насчет чего?»

Он говорит: «Насчет – мне жениться или не жениться».

Я говорю: «А я-то при чем?»

Он смотрит на меня и говорит: «Ну, ты же сама сказала, что у тебя еще одна внучка есть... Ну, как бы от другого брака. Чужая. Ты же ее к себе в дом взяла. В управлении все об этом знают давно».

Я говорю: «Вот вы мужики. Хуже вас сплетников нету».

Он моргает своими глазами и на меня смотрит.

«Ну, так как? – говорит. – Ты что посоветуешь?»

Я вздохнула и говорю: «Нет тут советчиков. Хочешь – женись. Не хочешь – не женись».

И тогда он говорит: «У нее отец – депутат Госдумы. Ты представляешь – какие перспективы там открываются?»

Я говорю: «Я представляю. Трудно вам будет выбрать. И хочется, и колется».

Он в сторону посмотрел, а потом так задумчиво отвечает: «И не говори, Ивановна. Чужой ведь мальчишка. Совсем чужой».

А моя девочка на следующий день пришла на кухню, и я ей все рассказала про Николая Григорьевича. Исключая, разумеется, простатит. А кому мне еще рассказывать? Татьяна теперь своего автомобилиста одного слушала. А до Москвы письмо целую неделю идет. Так что мне разговаривать больше было не с кем. К тому же девочка в самом деле оказалась понятливая. Слушала меня, вертела свою куклу, молчала-молчала, а потом говорит: «Пусть он женится».

Я говорю: «Почему?»

И она отвечает: «Ты же сказала – дедушка все равно богатый. Он будет мальчику подарки хорошие покупать».

Я говорю: «Так он ему и сейчас их покупает».

А она говорит: «Но папы-то у него сейчас нет».

И как-то так повелось у нас с ней, что мы все больше стали разговаривать на взрослые темы. Я возилась у себя на кухне, а она приходила с куклой, усаживалась на табурет и слушала истории про мою жизнь – про дочерей, про Валерку, про то, куда он пропал, и про то, что с тобой случается, когда ты больше никому не нужен. Она слушала очень серьезно, а я, сама не знаю зачем, всегда говорила ей чистую правду. Стряпала ее любимые блинчики и говорила ей правду. Кому-то, наверное, надо было это все рассказать. Тем более что, кроме нее, так и так никто бы не стал слушать.

А у этой Оли на все было свое мнение.

Когда я рассказала ей, как однажды прилетела с соревнований в Новосибирске и застукала Валерку со своей тренершей по прыжкам, она повертела куклу и сказала, что он все равно был хороший. И на то, что я бросила институт, когда родилась Маринка, она сказала, что это тоже было хорошо. А на то, что я так и не стала начальником смены, она сказала, что это было не надо. Выходило, что жизнь у меня получилась просто на зависть. Зря только бросила ДОСААФ.

Она закрывала глаза, жмурилась, поднимала свою куклу над головой и говорила: «Я бы хотела прыгать. А что ты чувствуешь, когда летишь?»

Я отвечала: «Что чувствуешь? Ну, понимаешь, когда впереди открывается люк, а ты видишь, что перед тобой еще человек десять, то вроде бы все нормально...»

Через некоторое время даже зять привык к подгоревшей картошке. Перестал ворчать и просто сидел с кислой рожей.

А мне-то какое дело? Не нравится – ищи себе другую кухарку.

Но однажды она меня вообще здорово удивила. Мне захотелось показать ей одну книжку, от которой я ревела много лет назад целые ночи напролет, и я попросила ее сходить ко мне в комнату. Никогда не выбрасываю такие вещи.

«Она у меня на полке лежит. Синенькая. Называется „Когда приходит печаль“. Ты ее сразу увидишь. На ней такими большими буквами написано».

Она не возвращалась довольно долго. Я даже подумала, что она забыла про меня. Потом тихо зашла в кухню и встала возле двери. В руках у нее было штук пять книжек. Все синие.

Я смотрю на нее и говорю: «Зачем нам так много? Ты где их столько взяла?»

А она улыбается как-то странно и молчит.

Я говорю: «Мне же только одну надо»

А она все равно молчит. Стоит с этими книжками молча.

И тут я догадалась: «Ты что, не умеешь читать?»

Она помолчала еще немного и отвечает: «Нет».

Я говорю: «Тебе же в школу в этом году. Тебя что, никто не учил буквам?».

Она говорит: «Нет, не учил».

Я посмотрела на нее, потом выключила плиту и говорю: «Давай-ка убирай все со стола. Ужин подождет. Будем играть в школу».

Развитие у нее оказалось, как у четырехлетней. Букв она и вправду не знала почти ни одной. Даже ручку правильно держать не умела.

Я говорю: «Между вот этими пальцами ее зажимай. Вот так. Видишь? Ну-ка, сама попробуй».

Она говорит: «Я не могу. Неудобная ручка. Дай мне другую».

Я говорю: «Не будет тебе другой. Они все одинаковые».

Она говорит: «Эта толстая».

Я говорю: «Подожди, тебе волосы мешают».

Взяла заколку и убрала ее волосики в хвост. Чтобы перед глазами у нее не болтались.

Она говорит: «Теперь хорошо».

Я посмотрела на ее шейку и замерла.

Она говорит: «Вот так? Правильно вот так держать ручку?»

Я говорю: «Откуда у тебя это на шее?»

Она замолчала и голову опустила к столу.

Я говорю: «Откуда? Говори. Я в своем доме все равно все узнаю».

Она еще ниже голову опустила.

Тогда я говорю: «Хорошо. Значит, не буду больше с тобой заниматься».

Она съежилась вся и прошептала: «Папа стукнул резинкой. Я ему телевизор мешала смотреть».

Я задержала дыхание и говорю: «Какой резинкой?»

А она еще тише мне отвечает: «Которую он с работы принес. От машины».

И тогда я говорю: «Посиди-ка пока здесь. Не выходи никуда из кухни».

Пошла в комнату, встала напротив него и говорю: «Ну что, засранец, любишь телевизор смотреть?»

Татьяна вскочила со своего кресла: «Мама, ты чего?»

Я говорю: «Я ничего. Только у меня в доме детей еще никто не бил. Я девок, пока растила, пальцем ни одну не тронула. А этот засранец приперся из своей деревни, чтобы детишек тут обижать».

Он смотрит на меня и молчит.

Я говорю: «Чего ты молчишь? Чего ты на меня уставился? Дай-ка мне сюда эту резинку. Я тебя самого так по спине резинкой тресну! Надолго запомнишь – кого бить, а кого не бить».

Он молча встает с дивана и подходит к шкафчику, где у него лежат документы.

Я говорю: «Ты слышал меня? Давай сюда эту резинку!»

Он открывает шкафчик, вытаскивает оттуда какие-то бумаги и отдает их мне.

Я говорю: «Ты что мне даешь? Зачем ты мне это толкаешь?»

Он говорит: «Прочитайте».

Я говорю: «Ты что, совсем сдурел?»

Он смотрит на меня и говорит: «Прочитайте».

Я опускаю глаза на эти бумажки и все равно ничего не могу понять. Какие-то цифры, какие-то там статьи.

Я говорю: «Зачем ты мне это дал? Зачем ты ударил девочку?»

А он опять говорит: «Прочитайте».

И тогда я начинаю читать. И постепенно мне становится ясно, что эти бумаги все про нее. И там написано, что у нее мать алкоголичка и ей нужен нормальный уход. И по закону она не может быть ее мамой. И значит, за ней должен присматривать кто-то другой. А у ее отца нет этой возможности, потому что он – безработный.