Михаил Анчаров - Прыгай, старик, прыгай! Страница 3

Глупо отменять цивилизацию. Нужно просто её очеловечивать. Которая соответствует человеческой природе— та хороша, которая не соответствует — та никуда не годится.

(От автора. И действительно. Простой пример. Когда машина воняет, стараются заменить бензин, а автомобиль пока что не трогают.)

— Ну давай зови, — сказал майор.

Лейтенант Володин отворил дверь и сказал в коридор:

— Копылова, входите.

Вошла Минога и села на стул — нога на ногу.

— Согласно УПК РСФСР по статье… — начал читать майор. — За отказ от показаний и за дачу ложных показаний и так далее… Распишитесь…

— Не-а… — сказала Минога и стала раскуривать папиросу «Север».

— Что значит «не-а»?

— Расписываться не буду. — И пустила дымок.

— Это почему же?

— Не хочется.

— Сядьте как следует, Копылова! — нахмурился лейтенант Володин. — Вы в камере следователя!

— Отстань, — лениво сказала Минога.

— За оскорбление должностного лица!..

— Детёныш ты… — сказала Минога.

— Копылова, тихо… Тихо… — сказал майор. — Володин, иди… Ты выйди пока.

Володин растопырил плечи и вышел.

— Копылова, давай по-хорошему, — сказал майор.

— Ни по-хорошему не стану, ни по-плохому… Отлипни, — сказала Минога.

— Кончай свои штучки, нарвёшься, — сказал майор. — Новый человек приехал, тебя не знает. Инспектор из центра.

— Скучно мне… — сказала Минога. — Васька помер, дел никаких не осталось. Посадил бы ты меня, что ли?..

— Не помер, а убит, — сказал майор.

— Ну, убит.

— Давай договоримся, Копылова… — сказал майор. — Я все твои маневры знаю. Поэтому не мешай расследованию, ладно?

— Мышьяку, что ли, пожрать? — задумчиво спросила Минога. — Дел у меня не осталось, майор… Другая бы с собой покончила.

Ветер откинул форточку за спиной майора, и майор форточку запер.

— Что ты с собой наделала в жизни, Копылова? — сказал он. — Это даже трудно себе представить.

— Да уж наделала, — согласилась она.

— И ведь не любит тебя никто…

— Никто, — подтвердила она.

— А весь город сюда полезет за тебя заступаться, — сказал майор.

— Укатай меня в тюрьму, — сказала она. — Может, мне жить расхочется.

— Говори прямо. Ты Ваську убила?

— Не знаю… Может, и я, — сказала Минога. — А ты пиши, что я… За добровольное признание сколько дают? Я раньше знала, да позабыла… Сколько лет прошло… Или пиши, что я взятку тебе предлагала.

Майор стукнул кулаком по столу:

— Ты не куражься надо мной, не куражься!.. Докажем вину — посадим, не докажем — пойдёшь на все четыре! Как миленькая! А над законом куражиться не дам. Я твой маневр раскусил.

Открылась дверь, и вошёл Громобоев. Майор хотел встать, но передумал.

— Гражданка Копылова, вы вызваны свидетелем по делу об убийстве Золотова В.Г., — сказал майор и протянул бланк допроса. — Вот здесь распишитесь…

— Слушай, начальник, — сказала Минога. — Вот человек приезжий, мне интересно… Я ему буду давать показания, а ты ступай…

Майор подскочил, яростно уставился на неё, но потом взял себя в руки.

— Ну, вы видите теперь? — сказал майор. — Что это за человек?

— Ничего… ничего, — сказал Громобоев. — Может быть, правда нам лучше поговорить наедине?

— Я буду в соседней комнате, — сказал майор.

И ушёл.

Тихо стало в кабинете.

Громобоев сел за стол и покосился на пасмурное лицо.

— Начнём сначала… — сказал он и начал писать. — Копылова Евдокия Михайловна… 1927 года рождения… Место рождения… Где ты родилась… не помню.

— В Серпухове.

— Так… Судимости…

— Здравствуй, Витя.

— Здравствуй, Дуся…

— Ты нарочно приехал?

— Да… Когда узнал… Да, — сказал он. — Я думал, ты погибла… На, распишись…

— Я тоже думала, ты не выживешь… Крепко я тебя тогда приложила.

Он протягивает ей бланк. Она расписывается.

— Это ты убила Золотова?

— Сама не знаю, Витя, — сказала она.

Есть розы под названием «Слава мира». Ольга Берггольц их описывала.

А как вычислить славу мира?

Это всё равно что слепить в реторте любовь. В реторте любовь можно только уничтожить.

Учёных всё больше — любви всё меньше. Любовь от изучения гибнет. Это её свойство.

Потому что изучать можно повторяемое. А ещё Шекспир сказал, что всякая любовь — исключение. В этом и есть её правило.

Я видел, как бились их души друг о друга, и ничем не мог повлиять на битву.

Потому что корни её питались давней водой, а ветви ещё только ожидали плодов.

«…Белокурая — чужая сестра, потом чужая жена. Манкая до ужаса, но недоступная, а всё время любила меня, да я не знал этого.

Потому что я был из войны, а она из жизни. Миру принадлежала она, и я был из другой жизни, где страшно, а она не боялась силы.

В сущности, она была невысокая, но производила впечатление крупной женщины.

Она и девчонкой была похожа на женщину, и девушкой.

В ней не было детского, она всегда была мудрой.

Как-то миновал её возраст вытягивания и неловкости, и она росла, как будто приближалась к нам по дороге, ведущей от горизонта, не меняясь в пропорциях, а только становясь крупнее.

И потому казалось, что она большая, когда наконец вошла в комнату…»

А когда много лет спустя он увидел себя и её в зеркале, она оказалась ему как раз под подбородок.

— Ты зачем пришёл? — спросила Минога.

— Мне стало известно, что инспектор Громобоев — твой бывший муж… — сказал майор. — Или, может быть, жених?

— А тебе что?

— Его люди узнали… Я-то у вас с после войны, а старожилы узнали…

— А что старожилам делать, — сказала Минога, — только трепаться.

— Говорят, ты его когда-то обидела… Смертельно обидела.

— Не смертельно… — сказала Минога. — Живой приехал.

— Если хочешь, я напишу докладную с изложением обстоятельств… Другого пришлют…

— Зачем мне другой?

— А этот может необъективно вести расследование, — настаивал майор. — Короче, закатает тебя…

— Ты только не заплачь, — сказала Минога. — Говори, чем он тебе нехорош?

— Тихий он больно… твой Громобоев… Вялый какой-то, — сказал майор.

— Тихий? — спросила Минога. — Да он бешеный! Он потому тихий, что себя боится…

— Интересно, — сказал майор.

Абрам, откидываясь назад, внёс ящик пива.

— Вот Абрам, говорят, видел, как ты опять костёр зажгла на берегу.

— Моё дело, — сказала Минога.

— Не твоё, — сказал майор. — Со стройки нарекания… Новый директор звонил.

— С директором я сама разберусь, — сказала Минога, — это он для вас директор…

И вытащила из серванта стеклянную тару, чтобы пить пиво и вино белое, чтобы помянуть то, что помнить не хочется.

— Скажи, Дуся… — спросил Абрам. — Ты костёр с намёком разожгла?

— Умный ты чересчур, Абрам, — сказала Минога.

— Скажи… мы опять что-нибудь не то делаем? — поднял Абрам на неё синие свои, пронзительные глаза.

— Пей пиво… — мягко сказала Минога. — А лучше спой…

— Про синюю воду? — спросил майор.

— Про синюю воду… — сказала Минога.

Он поднял глаза к потолку и положил руки на стол, поджав пальцы с выжженными ногтями.

Детский плыл корабликПо синей реке,Плыли дирижаблиПо синей реке.

Наши вдаль уходят,Небеса горят.Молодость уходит,Небеса горят.

Небо моё, небо,Синяя вода,Корабли уплылиВ небо навсегда.

С той поры я не былУ синей воды,Небо моё, небо —Зеркало беды.

Вот такие дела. Мне рассказали, я — вам. Моё дело сторона.

Директор о Миноге и слышать не хочет.

Когда он приехал, его поселили по соседству от Миногиного дома, и он уже видел её несколько раз, когда она в стёганом халате бродила вокруг дома и глядела то на реку, то на недалёкую стройку.

И директору казалось, что, когда она смотрит на стройку, кипучая работа перестаёт быть кипучей.

Директору казалось, что вся затхлость, вся болотность и убожество мира были собраны в этой женщине.

И директор говорил себе: «Ну ладно, недолго уже всему этому…» Хотя чему «всему этому», ему не удавалось сформулировать однозначно.

Тут всё одно за одно цеплялось.

Городок захолустный, медленный, а стройка довольно большая, быстрая. А директору передали совершенно точно, что Минога сказала про директора, будто вся его работа в том, что он, директор, хочет сделать городу вставную челюсть, стало быть, считает его инвалидом.