Жозе Сарамаго - Каменный плот Страница 3

А теперь ещё эта женщина со странным именем Мария Гуавайра, которая поднялась на чердак своего дома и найдя там старый чулок — из тех старых и настоящих чулок, надежней, чем кубышка, хранящих отложенные на черный день деньги, символические сбережения — в чулке же не обнаружив ничего, взялась распускать его — так, от нечего делать, чтобы руки занять да время убить. Минул час, за ним другой и третий, а длинная нить голубой шерсти продолжала разматываться, но чулок при этом вроде бы и не уменьшался, и загадка эта, присоединясь к четырем другим, уже загаданным раньше, наводит нас на мысль о том, что хотя бы изредка содержимое бывает больше своего вместилища. Сюда, в этот тихий дом, не доносится рокот прибоя, не пролетает мимо, заслоняя на мгновенье свет в окнах, стая птиц, собаки имеются, однако не лают, земля же, если и дрожала, то перестала. А у ног Марии Гуавайры все растет гора пряжи. Эту женщину зовут не Ариадной, эта нить нас из лабиринта не выведет, скорее наоборот — благодаря ей, мы заблудимся окончательно. Где же он, край, где конец?

Первая трещина появилась где-то в Альберийских горах, которые на западной оконечности сьерры плавно спускаются к морю, возникла на исполинском, гладко отполированной самой природой каменном плато, где сейчас бродят злополучные серберские псы. Упоминание о них вполне уместно и своевременно, ибо и место и время связаны между собой, даже когда кажется, что нет между ними ничего общего. Один из этих псов по кличке Ардан, подобно прочим отлученный, как уже было сказано, от кормушки, а потому в силу жестокой необходимости принужденный воскресить в бессознательной памяти навыки далеких предков-охотников, дабы суметь схватить какого-нибудь отбившегося от своих крольчонка, услышал благодаря тончайшему слуху, которым одарена его порода, треск крошащегося камня и, не залаяв оттого только, что был этой способности лишен, подошел к разлому, обнюхал его, раздув ноздри и вздыбив шерсть на загривке — в равной степени от любопытства и от страха. Будь Ардан человеком, тоненькая трещина напомнила бы ему линию, проведенную кончиком остро отточенного карандаша, вовсе не похожую на след, который оставила бы палка на твердой ли земле, в рыхлой ли и мягкой пыли или по грязи, решись мы потратить время на такие вздорные сравнительные эксперименты. Но когда пес подобрался к трещине поближе, она раздалась вширь и вдаль, поползла, раздирая камень до самых краев этой самой плиты, в обе стороны, и стала такой глубокой, что внутрь поместилась бы рука взрослого мужчины, если бы, конечно, случился поблизости мужчина столь отважный, чтобы определить параметры природного феномена. Ардан же беспокойно закружился на месте, однако не убежал, привлеченный видом этой змеи, у которой не было уже видно ни головы, ни хвоста, а потом впал в растерянность, не зная, оставаться ли ему во Франции или же махнуть в Испанию, отодвинувшуюся на три пяди. Но пес этот, слава Богу, был не из тех, кто покорно примиряется с обстоятельствами, а потому он одним прыжком метнулся прочь от этой, с позволения сказать, пропасти, отдав предпочтение адской области, а узнать, какие искушения и мечты, какая тоска по родине обуревают собачью душу, нам не дано.

Вторая же — а для всего мира первая — трещина обнаружилась за много километров оттуда, у Бискайского залива, неподалеку от печально памятного нам по истории Карла Великого и его двенадцати пэров Ронсеваля, где пал граф Роланд, напрасно трубивший в свой рог Олифант, зовя подмогу — ни любовь далекой Анжелики, ни верный меч Дюрандаль не спасли его от гибели. Там, спускаясь вдоль северо-восточного отрога горной гряды Абоди, течет, беря исток во Франции, река Ирати, впадающая в испанскую реку Эрро, впадающую в Арагон, в свою очередь впадающий в Эбро, а уж та в конце концов несет все их воды в Средиземное море. В долине на берегу Ирати стоит город Орбайсета, а выше по течению построена плотина.

Теперь самое время сообщить: все, что здесь рассказывается или будет рассказано, — чистая правда и может быть подтверждено с помощью любой карты, — разумеется, достаточно подробной, чтобы содержать в себе данные, кажущиеся на первый взгляд такими незначительными, ибо достоинство карты в том, собственно, и заключается, что показывает она потенциальные, покуда ещё неиспользованные и невостребованные возможности пространства, как бы предвидя, что на этом пространстве может произойти все, что угодно. И происходит. Мы уже поведали вам о судьбоносной вязовой палке, мы уже доказали, что камень, взятый с той точки на берегу, куда не дотягивается даже самый сильный прилив, способен все же попасть в море или вернуться из него, а теперь настал черед Орбайсеты, горного наваррского городка, чье дремотное спокойствие, сменившееся ненадолго и много лет назад благодатным оживлением, вызванным строительством плотины, теперь нарушено вновь. На несколько дней стал он болевой точкой Европы, если не всего мира, туда съезжались члены правительств, политики, начальство военное и гражданское, фотографы и географы, генералы и минералы — тьфу! минералоги, геологи, теле — и кинооператоры, инженеры всех видов и любой масти, представители власти, геодезистые неказисты — ох, нет, наоборот. На краткий срок процвел славой городок Орбайсета, лишь на несколько дней, лишь чуть дольше, чем цветет, скажем, чертополох, но, впрочем, какого черта приплели мы сюда этот сорняк? — в сторону его: речь не о черто-, а о переполохе вокруг Орбайсеты, возникшем и вскоре стихшем, что лишний раз подтверждает, сколь преходяща она, мирская-то слава, глория, то есть, мунди.

Во всей мировой истории не случалось ещё ни разу, чтобы река, спокон веку текшая по своему руслу, течь вдруг переставала, как будто кран завернули, продолжим сравнение — представьте себе, что некто мыл руки в раковине, вымыл, выдернул затычку, закрыл кран, вода побурлила немного у стока и исчезла, а капли, остававшиеся на эмалированных стенках, испарились. Попросту говоря, воды реки Ирати ушли, отхлынули, наподобие морской волны, набегающей на береговой урез, исчезли и обнажили дно, а на дне — камни, ил, тину, всякие водоросли и бьющихся, судорожно зевающих, гибнущих рыб. Стало тихо.

Инженеров на месте этого невероятного происшествия не случилось, но они поняли, что творится что-то ненормальное, когда стрелки приборов на пульте засвидетельствовали резкое падение уровня воды — река перестала снабжать водохранилище. Трое специалистов на джипе отправились посмотреть, в чем дело, и по дороге, проложенной по берегу, вдоль плотины, строили разнообразные версии, благо ехать надо было километров пять, так что время для этого было, и, по одной из них, где-то в горах произошел обвал или сошел селевой поток, что и изменило течение реки, а по другой — что это типично галльское коварство, всё французы гадят, несмотря на двустороннее соглашение о совместном использовании гидроресурсов, а по третьей, самой смелой из всех, — что иссяк источник, кладезь, ключ, казавшийся да не оказавшийся вечным. Мнения по этому вопросу разделились. Одному из инженеров, человеку по натуре тихому и склонному к созерцательности, очень нравилось жить в Орбайсете, и он боялся, как бы теперь его не услали куда-нибудь еще. Двое других, напротив, потирали руки от удовольствия, предвкушая перевод на одну из ГЭС по реке Тахо, неподалеку от Мадрида и его Гран-Виа. Обсуждая все эти чаяния и возможности, доехали до той точки, где река впадала в водохранилище, однако никакой реки не обнаружили — вместо неё по уже высохшему руслу текла хилая струйка грязноватой и мутной от ила водицы, которой и бумажный кораблик нести было бы не под силу. Куда, к дьяволу, река запропастилась? — молвил водитель джипа, и нельзя было сформулировать проблему выразительней и точней, ибо разом прозвучали в этом слове и «проп(сть», и «пр(пасть». В растерянности, замешательстве, смятении и тревоге инженеры принялись было вновь обсуждать между собой вышеперечисленные гипотезы, но затем, осознав полнейшую тщету дальнейшей дискуссии, вернулись на ГЭС, а оттуда отправились в Орбайсету, где их ждал весь синклит местных властей, уже оповещенных о таинственном исчезновении реки. Посыпались язвительные и недоуменные вопросы, начались звонки в Памплону и в Мадрид, и результатом этих изнурительных трудов явился очень простой, из трех логично вытекающих один из другого пунктов, приказ: Подняться вверх по течению до истока; установить, что произошло; ничего не говорить французам.

На следующий день, ещё затемно экспедиция отправилась в путь, в сторону границы, держась поблизости от пересохшей реки или держа её, по крайней мере, в поле зрения, и, добравшись до истока, поняли истомленные переходом инспекторы, что Ирати, видимо, приказала долго жить. Воды реки, ревя как маленькая Ниагара, через трещину шириной никак не больше трех метров низвергались под землю. По другую сторону расщелины уже стояли кучкой французы — верхом наивности было бы хоть на миг усомниться, что природный феномен ускользнет от внимания быстрых разумом, исполненных острого галльского смысла картезианцев — по виду сбитые с толку и обескураженные не меньше испанцев, толпившихся по эту сторону: те и другие стали братьями во невежестве. Завязалась беседа, которая, однако, не была ни пространной, ни полезной и состояла, главным образом, из междометий, выражавших вполне законное недоумение, да из новых предположений, робко высказанных испанцами, и проникнута была всеобщим раздражением, не находившим себе достойного объекта. Французы, впрочем, вскоре уже заулыбались — река до границы, как и прежде, принадлежала им, и карту можно было не перекраивать.