Елена Сазанович - Маринисты Страница 3

– Этого не может быть, – прошептал я. – Это просто случайность.

– Не слишком ли много случайностей?

Я с ним легко согласился. Слишком много, чтобы оставаться случайностями. И единственным верным решением на данный миг был холодный душ, чтобы что-то наконец начать соображать.

Мы пили крепкий кофе на кухне. И хмуро молчали. Голова постепенно становилась на место. Мир приобретал более конкретные и реальные очертания.

– Что ты имеешь на сегодняшний день, Тим? – перебил молчание Голова.

– Размененную квартиру, бывшую жену и кучу картин, ни одну из которых еще по достоинству не оценили.

– Значит тебе нечего терять, Тим.

– А что ты имеешь на сегодняшний день, Голова?

Он огляделся.

– Вот эту однокомнатную хибару. Ни одной жены и без пяти минут заявление об уходе с любимой работы.

– Значит и тебе нечего терять, Голова.

– Кроме своей головы, – усмехнулся он и протянул руку.

– Значит, у нас впереди целая жизнь, и мы ее, без сомнений, разнообразим. По рукам?

Мы хлопнули ладонью о ладонь. Впереди нас ждала целая жизнь. Но мы не знали с какими сюрпризами. И у каждого у нас в этой жизни был свой интерес. Я хотел докопаться до истины ради своей прошлой и единственной любви. Голова хотел докопаться до истины в силу своего профессионального интереса, в силу своего неугомонного характера, характера, построенного на поисках правды.

Марина. Густая темная прядь волос, небрежно падающая на лоб. Смуглое заостренное лицо. Длинные ноги. Нервные тонкие пальцы. Марина. Боже, как я тебя любил. Ты хохотала глубокими ямочками на щеках. А в глазах – бесконечная грусть. А в глазах – бесконечная боль. Я зацеловывал эту грусть, я зацеловывал эту боль. И она на время утихала. А я ложился на раскаленный песок. И часами смотрел в море. И мне казалось, Марина, что ты родилась в море. Ты так свободно сливалась с ним. Ты ныряла в него с головой. И подолгу не появлялась. И я зажмуривал от страха глаза. И тут же их открывал. Ты махала мне весело рукой. И легко взбегала на берег. И кожа твоя переливалась бронзой. Она была гладкой, словно морские камни и она всегда пахла морем. Ты была словно рождена морем. Так мне всегда казалось. И я никогда даже не мог подумать, что ты навсегда уйдешь в море. Марина.

Я познакомился с ней пять лет назад. Молодой художник, подающий надежды, с гордостью таскающий с собой мольберт и пытающийся постигнуть мир с помощью кисти и красок. И перевернуть этот мир с ног на голову и открыть истину сумасшедшего мира. Дырявые джинсы, помятая майка, старые кроссовки. Я споткнулся об ее тело. Она открыла глаза. И рассмеялась. Открыто, искренне. А в глазах – бесконечная грусть. И приподнялась на локтях. И в моих глазах мелькнул страх. Ее лицо… Оно дышало не землей, а скорее небом и морем. Оно было необыкновенно и почти нереально. И в один миг я понял, что эта женщина с одинаковой силой может подарить и необыкновенное счастье и необыкновенную боль. С этой женщиной с одинаковой скоростью можно взлетать к небесам и падать на камни. На эту женщину можно молиться и так же неистово ненавидеть. Я поежился. И у меня мелькнула правильная мысль – как можно быстрее бежать. Но я был тогда еще слишком молод, чтобы принимать правильные решения.

Было раннее утро. Было необыкновенно тихо, и море молчало. И небо молчало. И она молчала. И я испугался этой тишины и откашлялся.

– Вы так рано загораете? – другого вопроса я придумать не мог.

– А вы так рано работаете? – и она кивнула на мой мольберт.

Я пожал плечами.

– Это единственное время, когда не мешают. Когда можно увидеть море таким, какое оно есть на самом деле.

– А каково оно есть на самом деле? – и в ее раскосых синих, как море, глазах, мелькнуло детское любопытство. – Расскажите.

Я смутился.

– Я художник, а не поэт.

– Ну тогда – покажите.

Я безропотно повиновался. Я достал краски и кисть. Я стал писать море. И мне моя работа уже не нравилась. Если бы я не встретил Марину, возможно, все бы у меня получилось. Но теперь я чувствовал, что это не полная правда. Что теперь в утреннее холодное молчаливое море я не могу бросить свое сердце, свое представление о мире. Потому что в этом мире появился человек, о котором я уже думал.

Я бессильно опустил руки.

– Что-то не получается? – она едва прикоснулась ко мне и я вздрогнул.

– Мне теперь тяжело писать море. Вы красивее моря, – и я покраснел.

Мы были одни на берегу. И я не стыдился своих слов. Слишком романтичный мир окружал нас. И красивые слова были кстати.

Она опустилась на колени. И холодная вода едва касалась ее ступней. Теперь весь утренний морской мир переполнял меня. Теперь он весь принадлежал мне. Теперь я легко мог доверить полотну свое сердце.

Так началась наша любовь. Наша красивая любовь на берегу моря. Я приезжал к ней из города каждые выходные. И она всегда ждала моего приезда. Она всегда стояла на крыльце, набросив на плечи огромный платок. И едва заметив вдали мои приближающийся силуэт, срывалась с места и бежала навстречу. И со всей силы обнимала меня и шептала.

– Я так боялась, что ты не приедешь. Я так боялась, что мы с тобой больше не встретимся.

Она протягивала мне мизинец.

– Давай мириться.

– Мы никогда не ссорились.

Но она упрямо качала головой.

– Давай мириться. Если бы ты знал… Когда ты уезжаешь, я мысленно ругаю тебя, прогоняю тебя, бью по лицу, я начинаю тебя ненавидеть. Но ты вновь возвращаешься. И я все забываю. Так что давай мириться.

– Давай, – улыбнулся я, прижимая все крепче и крепче ее к груди, погружая пальцы в ее длинные темные волосы. Она освобождалась из моих объятий. Забрасывала руки за голову. И смеялась глубокими ямочками на щеках. А в синих-синих раскосых глазах – бесконечная грусть. Наверно, эту грусть ей когда-то подарило море.

– А сегодня, Тим, ты мне нарисуешь счастье.

– Я его рисую все время. Это ты, Марина.

Она качала головой.

– Я – это я. А ты нарисуй просто счастье. Чтобы каждый, кто видел твою картину, понимал, что такое счастье. Подари миру ответ на этот вопрос, Тим. Может быть тогда ты сумеешь осчастливить целый мир? Сделать то, что никому не удавалось.

– Одного счастья на всех не бывает, девочка моя. У каждого свое счастье. Например для меня – это ты, моя работа и море. А кто-то любит совершенно другую женщину, совершенно другую работу и вовсе не любит море.

– Море не любить невозможно. Море любят все.

В этом она, пожалуй, была права. Я тоже не мог даже представить, как можно не любить море. И я не мог представить, как можно было не любить Марину. И тем не менее это была правда. Кроме меня в поселке ее никто не любил. Как не любят то, что внезапно вторгается в привычный мир, рушит в нем устоявшиеся традиции, законы, посягает на привычки и манеру поведения. Так не любили Марину. И я это сперва не знал. И не мог даже предположить. Она ничего не рассказывала о себе, о своем прошлом. И только теперь я понимаю, что это так не свойственно женщине. А расспрашивать ее у меня было мало времени. Я вполне довольствовался тем, что она рядом. Что я, едва проснувшись, мог бесконечно долго смотреть на любимое лицо, мог прикасаться к ее коже, всегда пахнущей морем. Я довольствовался тем, что она безоглядно дарила мне любовь, которую больше не суждено мне узнать, во всяком случае, на этой земле. Иногда она мне казалась невинным ребенком, иногда – взрослой опытной женщиной. Иногда она мне казалась воплощением романтизма, легкости, невесомости. Иногда она давила мне холодом, замкнутостью и мраком. Иногда ее лицо казалось открытым, добродушным, даже наивным. Иногда в ее раскосых глазах мелькали хитрые злобные огоньки. В общем, кроме имени, я ничего о ней не знал. И никогда не стремился к этому, возможно, подсознательно боясь правды. Я принимал в ней все – и резкие смены настроения, и запутанность мыслей. В ней было очень много женщин. И казалось. Бог потрудился создать ее именно такой, как самое яркое воплощение женского начала. И поэтому я, как мужчина, мог ей простить многое. И череда ее внезапных желаний только усиливала мою страсть. И я боялся эту страсть загасить лишними разговорами. И только теперь понял, что совершил непростительную ошибку.

И я не понимал, как можно ее не любить, казалось, весь мир должен был восхищаться ее женственностью и ее естественностью. У нее не было ни шикарных нарядов, от которых я порядком устал в городе, в окружении своих блестящих подруг. Она не делала аккуратные прически, от которых порядком тошнило меня. Она никогда не пахла лаком для ногтей и дорогими духами. Ее кожа пахла только морем. Она знала меру и аккуратности, и небрежности. Меру, которая шла от природы. И она противостояла цивилизованному миру своей вызывающей непокорностью. Своей вызывающей естественностью. И только за это я мог ее полюбить. Но кто, кроме меня, мог ее полюбить за это?

Впервые эту откровенную неприязнь к Марине я заметил спустя месяц после нашего знакомства. Тогда, еще полностью не зная ее, я решил сделать ей подарок.