Михаил Анчаров - Страстной бульвар Страница 3

Высадил её у Страстного бульвара — где теперь кинотеатр «Россия» построен давно уже, а тогда его и в помине не было, и Пушкин на другой стороне стоял — на Тверском бульваре.

— Ну, до свидания.

— До свидания. Спасибо за всё.

— А за что?

— Ну так, за всё.

— А хочешь, я тебя с матерью познакомлю?

— Нет, зачем же.

— А что такого?

— Она нехорошо подумает.

— Дура ты.

— Сами вы…

— Ну извини… Ну до свидания. Адрес-то дашь свой?

— Я не помню, я глазами помню, как пройти…

— Тебя проводить?

— Нет, спасибо. За всё.

— Ну до свидания.

— До свидания.

— Младший лейтенант, поехали, некогда! — крикнул шофёр.

В машине Санька всё оглядывался и смотрел, как она усаживается на скамью. Плотно усаживается, с ногами.

— Ну-ка останови машину! — сказал Жигулин. — Вылезу.

Конечно, он правильно догадался. Никого у неё в Москве не было, всё она наврала. А кто был — все умерли: мама, отец. Ему стало душно и холодно, когда представил себе, что было бы, если бы не догадался, а она одна здесь сидит и ждёт, что будет дальше.

— Совести у тебя нет, — сказал он.

— Есть, — сказала она.

Она хлюпала носом и отставала от него на полшага.

— Мать у меня отличная женщина! — сказал он. — Будешь у неё пока жить.

— Домработницей?

— А я почём знаю, как сговоритесь, так и будете. А потом на работу поступишь, и всё утрясётся, я думаю, университет будут строить новый, вообще много будут строить, работа найдётся… Нос вытри. Сейчас придём.

— А что вы матери скажете?

— Правду.

…Вот так всё было. А дальше и вспоминать не стоит. Ах, Валя-Валентина, зачем я только на это совещание ездила, кого я там хотела увидеть? Толю беззубого? Господи, помереть со смеху: взрывник, а бормашины боится. А Жигулин? Где он, Жигулин? Сидит облезлый дядечка и тупо смотрит на оратора. Один раз я его взгляд перехватила, он обернулся да и то поглядел не в глаза, а на коленки. Всё Мызин, старый чёрт; иди, иди, поглядишь на него там и решишь, может, заново познакомишься.

Она и не заметила, как подошла к своему подъезду. Она теперь вообще жила немножко как бы во сне. Только чудной это был сон.

В подъезде её перехватила женщина со второго этажа и старуха из другого дома.

— Валентина Михайловна, что делать? С дочкой хуже… Депрессия, Валентина Михайловна…

Ну ясно, вот и дом родной.

— Лечить надо.

— Все лекарства перепробовали… У мужа друг едет в Японию, в командировку, может, там что есть? Вы скажите, за любые деньги достанем…

— Деньги ни при чём.

— Как ни при чём? Гибнет девчонка, мы уж думали, поправилась, и на вот — депрессия…

— Есть одно лекарство, — сказала Валентина Михайловна, — да вы не согласитесь.

— Господи, что угодно!

— Ну смотрите!

— Валентина Михайловна! — воскликнула женщина и осеклась. — А что, очень опасное лекарство?

— Совершенно безвредное. Сейчас принесу.

Она стала подниматься к себе.

Господи, погода какая! Прямо июнь, а не май. И зеленью пахнет до одурения. Вот поэтому и пошла на семинар, что зелень до одурения. А так никакой бы Мызин не убедил.

— Ты слушай её, слушай! — сказала старуха. — Если она дочь не подымет, никто не подымет.

— Это почему? — спросила женщина.

В ней снова проснулось недоверие. Но это естественно. Пока доктор стоит рядом, кажется, что он один такой на свете, а как отошёл, думаешь: а вдруг есть совсем хороший доктор? Дочка-то одна, а докторов вон сколько. Как узнать, который спаситель?

…Валя и Санька шли по утреннему, весеннему московскому послевоенному Страстному бульвару. Тишина. Одуряющий запах листвы, одуряющий запах весны, крик воробьёв, и только их шаги — он в сапогах начищенных топает, она в туфлях с перемычкой и в жакете — на станции у тётки купили, перед самой Москвой, больше Валя не взяла — хотели ещё чемодан и плащ.

А листва, листва! Так бы навеки, правда?

— Надоест, — сказал он.

— А? — спросила она.

— Нет, это я так, сам с собой, — ответил он. — Стоп… Подъезд.

Тёмный подъезд. Московский.

— Вы очень волнуетесь? — спросила она.

— Ещё бы! — заорал он и побежал вверх по лестнице.

Ни черта он не волновался так, как ему надо было бы волноваться.

— Иди скорей, — шепотом прокричал он с площадки второго этажа.

Она поднялась.

— Слушай… Зарядка…

За дверью заливалось радио… Рояль, «вдох», «выдох» и прочее.

— Валя, вот теперь волнуюсь… Честно… — сказал Жигулин и спрятал ключ. — Лучше позвоним, а то ещё напугаются. Физзарядка, с ума сойти! Мызин делает, сосед наш. Лежит в постели и мысленно делает физзарядку. Последний раз я дома был два года назад, когда с запада на восток ехал.

И повернул старый звонок, неэлектрический ещё, с надписью: «Прошу повернуть»…

— …Тише, — сказала женщина.

Открылась дверь, и Валентина Михайловна внесла щенка.

— Вот… — сказала она, слегка запыхавшись.

Она поставила щенка на пол, ноги у него расползались.

Женщина и старуха обалдело смотрели на щенка.

— Ну иди… Иди… — сказала Валентина Михайловна и стала его подталкивать в комнату больной и прикрывать за ним дверь.

— Что это? — спросила женщина.

— Его зовут Тяпа… — сказала Валентина Михайловна. — Минуточку… — Она прислушалась.

— Ой… — тихо раздалось из-за двери.

Мать кинулась к двери. Валентина Михайловна загородила ей дорогу.

— Спокойно, — сказала она.

— Ой! Что это? — раздалось из-за двери.

— Его зовут Тяпа, — сказала Валентина Михайловна.

— Валентина Михайловна… — растерянно сказала женщина.

— Вы согласились на любое лекарство…

— Какая порода? — деловито спросила старуха.

— Чистокровная дворняга, — сказала Валентина Михайловна. — Блох нет, глистов нет. Проверено. Будет лить на пол — подстилайте газеты… Тс‑с‑с…

А из-за двери:

— Тя-а-па… Тя-апонька…

Мать приникла к щели, смотрит, оглядывается:

— Молоком его поит… Из своего стакана…

Валентина Михайловна снова прикрыла дверь.

— Дайте им побыть вдвоём, — сказала она. — Книжку по уходу за псом я вам достану. Пусть дочка читает… Тяпа её вылечит…

Женщина заплакала.

— Спокойно, спокойно, — сказала Валентина Михайловна. — Как вы не понимаете, не её надо кормить, а ей надо кормить кого-нибудь… Теперь выздоровеет.

И вышла.

— Эх, серая ты… — сказала старуха. — Лекарство, лекарство…

И помчалась вслед:

— Валентина Михайловна! Вот ты скажи, у меня в спину вступает. Это что?!. А?.. А?!

Но Вале не до этого было уже.

У неё дома Мызин сидел, и балетная Татьяна вышагивала по комнатам в материнских туфлях, и Мызин её ругал.

— Татьяна… — угрожающе говорил Мызин.

— Да? — ледяным тоном спрашивала Татьяна.

— Татьяна… — угрожающе говорил Мызин.

— Что? — ледяным тоном спрашивала Татьяна.

Они могли долго так, но вошла Валя.

— Сегодня вечеринка у меня, гости, — сказал Мызин.

— У меня тоже, — сказала она.

— Всё равно у меня гости… Зайдёшь, — сказал Мызин. — Не дури, Валентина… Всё можно выправить в жизни, кроме недоразумения.

— Какое уж тут недоразумение, — сказала она.

…Ну, позвонили они с Санькой в дверь, ждут, а за дверью:

— Выпрямите спину… вдох, выдох…

Дверь открыла низенькая толстушка.

— Здрасьте, Алевтина Иванна! — сказал Жигулин.

— Ой…

— Тс-с-с-с… Валя, входи… Это Валя… Маму не разбудите…

— Ой, Сашенька…

И пошёл Санька на цыпочках через прихожую. Приоткрыл дверь в солнечную комнату, улыбался, смотрел в щель. Потом перестал улыбаться, вошёл.

— Мама… — сказал он.

— …Ты помнишь, Мызин, какая у нас светлая комната была? — спросил Жигулин. — Первое солнце из-за домов прямо в окно лупит, сразу лупит.

— Как же не помню?

Гостей набралось порядочно. Жигулин своих привёл с семинара, приезжих. Уговорились — про дела ни слова, а всё равно взрывные работы, Гидрострой, траншеи.

— Откуда вы мне знакомы? — спросил Жигулин Валентину Михайловну.

— Не знаю… — улыбается она.

…Когда Жигулин испуганно сказал «мама!» и вошёл в пустую комнату, зарядка стала ещё громче. Потом туда вошли Алевтина Ивановна, потом огромный мужчина в майке, Мызин, который ухватил Жигулина за плечи, и прижал ктабуретке, и не давал ему вырваться, а в репродукторе что-то сломалось, и раздался вой, как будто бомба падала, потом тихий треск, и опять всё починилось, и снова — «вдох, выдох… вдох, выдох»…

Мама его умерла полмесяца назад, как раз когда он из части ехал с Дальнего Востока в Москву…

— Вы в Нуреке не бывали? — спросил её Жигулин.