Дмитрий Глуховский - Самосуд Страница 3

— Даебтвоюналево, — позволил себе экспрессивное обычно сдержанный Иванов.

А ведь черт его знает, что он ей там инсталлировал! Вдруг она теперь по-английски говорит, и уже в очереди на политическое убежище стоит, пока он с ее пигмалионом лясы точил?

Иванов выдвинулся на лестницу, уже готовый звонить Генералу и объявлять план «Перехват»…

Но она сидела пролетом ниже, обхватив колени руками и уткнувшись в них подбородком. Иванов вытянул из кобуры «Стечкин» и навинтил глушитель, чтобы лишний раз не тревожить соседей. И вместо Генерала набрал номер «скорой», которая приедет утилизировать ее корпус.

Она услышала — обернулась к нему. Иванову показалось, что в ее синющих глазах стоят слезы, но он знал: этого быть не может. Это не глаза, а линзы…

— Последнюю сигарету можно? — слабо улыбнулась она.

— Курите, — осторожно разрешил Иванов.

— А у меня нет… Откуда у меня? Я же механизм, — ее голос сорвался в хрипотцу, и она кашлянула, сгоняя ее. — Я думала у вас попросить, — с каким-то неумелым подростковым кокетством добавила она.

— Не курю, — ржаво ответил Иванов.

— А я думала, такие люди как вы всегда курят… — рассеянно сказала она.

— Какие… Люди?

— Которые убивают других людей. Вам же надо как-то успокаиваться…

— А вам тогда зачем курить? — неожиданно для себя спросил Иванов. — На смертную казнь у нас в стране мораторий. Таких приговоров вы не выносили.

— Не выносила, — согласилась она и снова улыбнулась — не игриво, а устало.

— Так зачем?

— Никогда не пробовала, — сказала она. — Вдруг страшно захотелось. Потому что теперь когда пробовать?

Внизу коротко взвыла сирена прибывшей неотложки.

А Иванову вдруг страшно захотелось, чтобы машина ехала дольше… Может быть, час. Может быть, два?

— Ну вы стреляйте, — сказала она. — У меня вот тут уязвимое место. Он сюда зачем-то свою штуку установил. — она приложила два пальца к левой половине груди. — Романтик несчастный…

Она и вправду была очень красива — какой-то небесной и строгой красотою, как дамы на полотнах Веласкеса, и такая же серьезная.

— Скажите… — Иванов помолчал. — Прежде чем я… Чем мне придется… Я должен спросить.

— Так значит, сигареты нет? — легонько вздохнула она.

— Я… Могу в ларек спуститься… В принципе…

— Не можете, — она пожала плечами. — Вы меня тут оставите, а я сбегу.

— Ну ведь не сбежали уже, — возразил он.

— Не сбежала, — кивнула она. — А зачем? Куда?

Иванов кивнул.

— А… Как это… Быть вами? — спросил он зачем-то.

— Странно. Прекрасно и жутко. Как бабочкой-однодневкой. Радуешься до потери сознания — и понимаешь, что вот-вот все кончится. Потому что такого не бывает и быть так не должно. Потому что не позволят. И еще одиноко очень.

Неотложка снизу нетерпеливо и капризно забибикала. Кто-то вошел в подъезд, лязгнула стальная дверь.

— Вы хотели что-то спросить, — напомнила она. — Вы спрашивайте, а то времени, наверное, совсем мало осталось…

— Да, — одернул себя Иванов. — Да. Вы… Зачем вы его оправдали?

Она посмотрела на него долго, потом отвернулась.

— Вы не поймете.

— Пойму, — он убрал пистолет в кобуру.

— Мне мать его крикнула однажды, что у меня души нет. Что я чертова машинка.

— Она не могла знать, — вскинулся Иванов. — Исключено! Это гостайна.

— Какая разница? — она зацепила его своими синими глазами. — Просто… Мне стало вдруг так обидно. Что-то шевельнулось во мне. Захотелось ей доказать — ей и всему миру, что у меня есть душа, есть…

— Душ не существует, — механически возразил Иванов.

— Мне вас так жалко… — она прильнула своим виском цвета слоновой кости к вымазанной дерьмом стене.

Снизу загрохотали берцы.

— Вон она сидит! Стреляй!

Захлопал глушитель — будто пыль из ковра выбивали; Иванов выхватил свой «Стечкин» и два раза выстрелил в ответ. Снизу замолчали.

— Зачем вы это сделали? — спросила она тихо.

— Не знаю, — честно ответил Иванов. — Не понимаю.

— Вас накажут теперь.

— Послушайте… Катя, — хрипло проговорил Иванов. — Я все устрою. Мы… удалим просто вам эту чертову насадку. И все. И вы вернетесь к работе. И будете… жить. Давайте? Я устрою… И мне не придется вас сейчас убивать. Пожалуйста.

— А зачем?

— Неужели вам жить не хочется?

— Жить хочется, — откликнулась она угасающим эхом.

— Что значит «под его страх и риск»?! — орал Сисадмин, силясь вырваться из тесного окошка скайпа. — Кто он такой, чтобы брать на себя этот риск? Кто ты такой?!

— Я… Мы… Он лучший сотрудник. Я должен ему верить… Он обещал… — Генерал то бледнел, чувствуя, что карьера вот-вот пойдет под откос, как подорванный партизанами немецкий бронепоезд, то краснел от того, что ему приходится выслушивать такое от шпака с черным от пиара прошлым.

— Вся наша судебная система! Вся! Держится на этих гребаных механизмах! Ты понимаешь?! Да если они будут сами принимать решения! Выносить приговоры! Исходя из уголовного кодекса! Ты представляешь, что со страной будет?! Что с Родиной будет, ты представляешь, паскуда?!

— Да. Нет. То есть, да…

— Крах! Всему кранты! И мне, и тебе! Судный день настанет! У нас, сука, страна не на праве держится, не на судах, блядь, а на круговой поруке! Ты нашему исконному государственному устройству очко раздраконить хочешь? Порви, где тонко — все покатится!

— Я… Он… Он говорит, что все будет хорошо. Что она теперь под контролем. Что приговор будет как надо.

— Смотри у меня, полковник… — Сисадмин смерил Генерала ледяным взглядом и отключился.

— Это ты у меня смотри. Сучонок, — неуверенно пробормотал Генерал и полез в стол за валокордином.

В тесном зале Басманного суда народу было как в теплушке, уходящей на Колыму. Журналисты сидели друг у друга на головах. Прокурорские выглядели бледновато, люди в черном нервно переглядывались.

Судья — строгая, серьезная, синеглазая — открыла папку.

Опальный олигарх, на сей раз взятый с поличными и обернутый на всякий случай в смирительную рубашку, смотрел на судью с надеждой.

Генерал перекрестился. Иванов глядел на судью неотрывно, стараясь перехватить ее взор — и ободряюще ей улыбнуться. Но судья смотрела в дело.

— Виновен. За переход улицы в неположенном месте обвиняемый приговаривается к…

В душной тишине зала послышалось пиликание тонального набора. Иванов узнал кнопки прямо на слух: звездочка — восемь — решетка.

— К восьми годам заключения в колонии общего режима, — ровно произнесла судья.

Опальный олигарх сиротливо всхлипнул.

Генерал махнул коньяку из фляжечки.

— Ты молодец! Ты просто молодчина, Кать!

Иванов открыл Veuve Clicot и разлил пенящееся шампанское по фужерам.

На столе стоял аккуратно порезанный на двенадцать частей торт и букет красных роз. Висящий в углу плоский Sony показывал крупно печальную физиономию опального олигарха, пришибленных правозащитников и разворошенный журналистский улей.

— Я тобой горжусь! — любуясь экранной Катей, сообщил Кате присутствующей Иванов. — Знаешь даже что…

Катя молчала, внимательно глядя на него.

— Я не решался тебе сказать… Я этого вообще с шестнадцати не говорил никому… Я тебя… Люблю…

Катя не произнесла ни слова, но в блеске ее глаз Иванову чудилась взаимность.

— А ты меня? Тоже? А давай выпьем, а? А то что-то все говорим, говорим… — засуетился он.

Опрокинул фужер, подскочил к Кате, попытался вложить ножку бокала ей в деревянные пальцы — не смог. Поднес шампанское к ее губам, чуть смочил их, и тут у Кати неожиданно отвалилась челюсть. Шампанское расплескалось.

— Это ничего. Ничего… — захихикал Иванов. — Я и сам уже натрескался…

У нее закатились глаза. Жутковато так закатились.

— Устала, да? — не испугался Иванов. — Пойдем может, ляжем уже? Только… Надеюсь, ты не так сильно устала, чтобы… Ну… Я подумал… Столько нервов сегодня было… Может, так сказать, выпустим пар? Хе-хе…