Роальд Даль - Шея Страница 3

В одиннадцать она глянула поверх карт и сказала:

— Бэзил, тебе пора спать.

— Хорошо, дорогая.

Он закрыл книгу, встал и постоял рядом с нами.

— Хорошая игра? — спросил он.

Никто не обернулся, и я ответил:

— Да, очень хорошая.

— Ну и прекрасно. Джелкс остаётся, он будет приносить вам всё, что понадобится.

— Джелкс тоже пускай идёт, — сказала жена.

В тишине сопел майор Хэддок, мягко ложились карты и шаркал Джелкс.

— Может быть, мне лучше остаться, миледи?

— Нет. Отправляйтесь спать. Ты тоже, Бэзил.

— Хорошо, дорогая. Покойной ночи. Покойной ночи всем.

Джелкс открыл ему дверь и вышел за ним.

Кончив очередной роббер, я сказал, что хотел бы лечь.

— Отлично, — откликнулась леди Тертон. — Покойной ночи.

Назавтра, в воскресенье, я проснулся около десяти часов, оделся и спустился к завтраку. Сэр Бэзил уже сидел за столом, а Джелкс подавал ему почки, жаренные на рашпере, бекон и жареные томаты. Он мне обрадовался и предложил после еды обойти парк. Я отвечал, что мог лишь мечтать об этом.

Через полчаса мы вышли из дому, и я не могу передать вам, какое счастье было вырваться на волю из этих стен. Стоял ясный тёплый день, порою выпадающий в середине зимы после ночного ливня, с ярким солнцем и без единого дуновения. Под солнцем голые деревья были красивы, с их веток стекала вода и каждая капля сверкала алмазным блеском. На небе застыли лёгкие облака.

— Какой день чудесный!

— Да, день замечательный!

За время прогулки мы более не обменялись ни словом. Слова были нам не нужны. Он проводил меня по аллеям, показывая затейливо подстриженные деревья, изящные беседки, пруды, детский лабиринт со стенами из грабов и лип — как хорошо должно там быть летом, когда деревья покрыты листвой! Цветники, каменные сады, теплицы с виноградными лозами и нектариновыми деревцами. И конечно, скульптура. Здесь были работы большинства современных художников Европы, выполненные из бронзы, гранита, известняка, дерева. Они радовали глаз в солнечном свете и всё же нарушали цельность правильно разбитого огромного парка.

— Передохнём? — предложил через час сэр Бэзил.

Мы сели на белую скамейку около пруда с кувшинками, в котором плескались карпы и золотые рыбки, и закурили. Мы были далеко от дома, на вершине возвышенности, и перед нами лежала перспектива садов, похожая на рисунок в старом учебнике архитектуры, где зелёные изгороди, лужайки, террасы и фонтаны сплетаются в изысканный узор кругов и квадратов.

— Отец купил поместье до моего рождения. Я жил в нём всегда и знаю тут каждый дюйм. И с каждым днём люблю его всё больше и больше.

— Наверное, здесь летом прелестно.

— О да. Вам надо приехать сюда в мае-июне. Приедете?

— Безусловно, — сказал я. — С удовольствием, — и, ещё не договорив, увидел вдали женщину в красном платье, идущую меж цветочными клумбами. Раскачивающейся походкой она пересекла широкую поляну, свернула налево и вдоль стены подстриженных тисов вышла к другой, идеально круглой поляне, со скульптурой в центре. За ней следовала короткая тень.

— Дом старше парка, — сказал сэр Бэзил. — Парк разбил в начале восемнадцатого века француз Бомонт, тот же, что проектировал Левенс в Уэстморленде. В течение года здесь работали двести пятьдесят человек.

К женщине в красном платье присоединился мужчина. Они теперь стояли лицом к лицу на расстоянии одного ярда, посреди садовой панорамы, на круглой лужайке и разговаривали. Мужчина держал в руке какой-то чёрный предмет.

— Хотите, я покажу вам счета, предъявленные Бомонтом старому герцогу?

— Да, очень интересно взглянуть.

— Он платил рабочим по шиллингу в день, а длился рабочий день десять часов.

Яркое солнце мешало следить за движениями и жестами двоих на лужайке. Они обернулись к статуе и, видимо насмехаясь над её формой, указывали на неё пальцами. Я опознал работу Генри Мура, небольшую, деревянную, с гладкими контурами, редкостной красоты. Помимо торчащих во все стороны непонятных отростков, в ней были прорезаны два или три отверстия.

— Когда Бомонт сажал тисы для шахматной доски, он знал, что раньше чем через сто лет от них будет мало проку. Мы не обладаем таким запасом терпения, планируя что-либо, как по-вашему?

— Нет, — сказал я. — Не обладаем.

Чёрный предмет в руке мужчины оказался фотоаппаратом. Он отступил назад и фотографировал женщину рядом со статуей. Она принимала разные позы, все нарочито комичные. Раз она обхватила обеими руками торчащий отросток и прижалась к нему щекой, потом вскарабкалась и села верхом на статую, зажав в кулаке воображаемые поводья. Высокая стена деревьев заслоняла их от дома, да и от любой точки парка, кроме того холма, на котором мы находились. Они имели все основания полагать, что их никто не видит, и, если бы они и взглянули на нас, смотреть бы им пришлось против солнца. Они бы не различили две неподвижные фигурки на скамье у пруда.

— Люблю эти тисы, — сказал сэр Бэзил. — Они такого необычного цвета, глаз на них отдыхает. А летом, когда вокруг всё сверкает, они разделяют поле сплошного блеска, и тогда легче смотреть. Заметили, как переходят на листьях один в другой оттенки зелёного?

— Да, очень красиво.

Мужчина объяснял что-то женщине, показывая на статую. Оба смеялись, закидывая головы назад. Следуя указанию мужчины, женщина обошла вокруг деревянной скульптуры, пригнулась и просунула голову в одно из отверстий. Статуя была размером с небольшую лошадку, только поплоще. Я видел обе стороны, слева женское туловище, справа торчащую голову. На пляжах часто устанавливают такие аттракционы, просовываешь голову сквозь дырку в щите и фотографируешься в виде толстой старухи. Мужчина нацелил объектив.

— Ещё одно насчёт тисов, — продолжал сэр Бэзил. — В начале лета, когда идут молодые побеги…

Он оборвал себя, выпрямился и наклонился чуть-чуть вперёд. Всё его тело напряглось.

— Идут молодые побеги, что же тогда? — спросил я.

Мужчина сделал снимок, но женщина не вынимала голову из отверстия. Он заложил руки с фотоаппаратом за спину, и подошёл к ней. Он наклонился вплотную к её лицу и, похоже, несколько раз поцеловал её. В солнечном безмолвии сада как будто послышался отдалённый женский смех.

— Пойдём домой? — спросил я.

— Домой?

— Да, выпьем по коктейлю перед едой.

— Коктейль? Да, возьмём по коктейлю.

Но он не двигался. Он неподвижно сидел, унесясь за тысячу миль от меня, и вглядывался в далёкие фигуры. Я тоже глядел на них. Отвернуться было выше моих сил. Там словно разворачивалась опасная балетная миниатюра, в которой были известны музыка и танцоры, в то время как сюжет, хореография и развитие действия оставались неведомы, и, чтобы понять, требовалось смотреть не отрываясь.

— Годье Бржезка, — произнёс я. — Чем мог бы он стать, если бы не умер так рано?

— Кто?

— Годье Бржезка.

— Да, несомненно, — ответил он.

А между тем на лужайке происходило что-то непонятное. Голова женщины торчала из отверстия статуи, а тело начало медленно извиваться. Мужчина стоял неподвижно в полутора шагах от неё. Вдруг он напрягся, опустил голову. Смех, кажется, смолк. Через секунду он положил фотоаппарат на траву, шагнул вперёд и взял обеими руками голову женщины. Балет преобразился в кукольное представление с угловатыми жестами деревянных марионеток, жалкими и нелепыми на залитой солнцем далёкой сцене.

Мы наблюдали со скамьи, как кукла-мужчина проделывала руками манипуляции с головой куклы-женщины. Он действовал с осторожностью, медленно, периодически отпуская её и отступая на один шаг, чтобы оценить ситуацию в новом ракурсе. Когда он отпускал, женщина начинала извиваться, как собака, на которую впервые надели ошейник.

— Застряла, — сказал сэр Бэзил.

Мужчина зашёл за статую, со стороны женского туловища, и взялся за её шею. Потом, словно отчаявшись, дёрнул несколько раз, и в солнечной тишине прозвучал голос женщины, вскрикнувший от боли и страха.

Уголком глаза я видел, что сэр Бэзил понимающе кивнул:

— Однажды я сунул руку в горшок с вареньем и не мог вытащить.

Мужчина отошёл и молча, сердитый и угрюмый, стоял, уперев кулаки в бёдра. Женщина, продолжая стоять в неудобной позе, обращалась к нему, вернее, кричала на него, и, хотя туловище её было зажато крепко, ноги оставались свободны, и она топала и дрыгала ими вовсю.

— Я тогда разбил горшок молотком, а матери сказал, что он случайно упал у меня с полки.

Он успокоился и расслабил мышцы лица, но голос оставался странно безжизненным.

— Наверное, надо подойти посмотреть, нельзя ли там помочь чем-нибудь.

— Я тоже так думаю.

Прежде чем встать, он закурил сигарету и аккуратно положил горелую спичку в коробок.