Александр Тарасов - Сборник рассказов . Журнал «Наш современник» № 4-2012 Страница 3

Из-за этих её болезней и Серёжке часто «на орехи» доставалось. Нет, нельзя сказать, что она была постоянно как-то по-особенному зла, но частые вспышки гнева, переходившие порой в истерию, делали жизнь Серёжки нервной, а временами опасной. Потом, правда, тётка каялась, плакала, пыталась приласкать обиженного. Но проходило совсем немного времени, и тётка вновь срывалась с цепи. В такие моменты у неё начинала идти горлом кровь, и когда тётка пыталась кричать, кровь разбрызгивалась вокруг, в том числе попадала и на Серёжку.

Бабушка Фрося частенько навещала их дом, нет-нет да и говорила тётке укоризненно:

— Скаженная ты, девка. Во зле не ведаешь, што творишь. Так ведь до греха недалече. Угробишь пацана ни за понюшку табаку.

Тётка в ответ только черными своими глазами зыркала и губы синюшные поджимала.

Питались они, как считала сама тётка, «так себе», что называется, с хлеба на квас перебивались. Мясо и рыба только по великим праздникам на столе были. А то всё в основном картошка, суп да каша какая-нибудь, чаще всего пшенка.

Тётке жирное противопоказано было, да она и без того в еде непривередливой была. К тому и Серёжку приучала.

— Обвыкайся, — говаривала она бывало, — тебя в жизни впереди не пряники медовые ждут, дай Бог, чтобы хлеба вволю было. Образованием хорошим я тебя обеспечить не могу, не за что, да и не доживу я до тех золотых дней, когда ты в люди выйдешь..

Серёжка слушал, согласно кивал головой, а сам вспоминал, как им в школьной столовой и котлетки, и конфетки и даже мороженое иногда давали.

— Знаешь пословицу, — продолжала учить уму-разуму тётка, — кушай тюрю, Яша, молочка-то нет.

— Не пословица это, а присказка, — поправлял Серёжка.

Тётка отмахивалась:

— Какая разница, главное, что умно сказано.

Так и прожили без малого три года: Серёжка в школу бегал, тётка летом в огороде ковырялась, зимой с бабушкой Фросей кости соседям мыла, да про болезни свои разговоры разговаривала. В последнее время, правда, она чаще лежала. Иной раз Серёжке за неё даже приходилось стряпать: картошку там сварить или поджарить, кашу постную в духовке в чугунке запарить. Но это всё не тяжело было, даже интересно. Страшно, когда тётка в кашле заходилась, и кровь из-под тряпицы иногда во все стороны летела.

Серёжку отвлёк от невесёлых мыслей дребезжащий козлиный голос настоятеля местной церкви отца Фаддея, который ввалился в дом вместе с двумя певчими отпевать усопшую. Был батюшка, несмотря на свои невеликие ещё лета, весьма дороден, высок, но волосяной покров на голове и лице имел скудный, а голос — жидкий. Винцом он особо не увлекался, был приветлив и обходителен. За те полтора года, что прослужил отец Фаддей в местной церкви, о нём никто ни разу худого слова не сказал. Даже мужики и парни, которые при встрече всегда первыми здоровались с ним, а некоторые любили ещё и поговорить на «вольные темы».

Серёжка опять чуть ли не рассмеялся во весь голос, когда огромный священнослужитель тоненько заблеял молитву и широко замахал густо дымящим кадилом. Две пожилые тётеньки, пришедшие с ним, подхватили молитву дружно и ловко.

В доме стало ещё труднее дышать.

Серёжка быстрее задёрнул тяжелую серую занавеску, что была в спальне вместо двери в зал, сел за старый, шаткий, покрытый рыжей клеёнкой стол, что стоял у окна впритык к стене, и стал смотреть на улицу.

Там не было ни единой живой души, если не считать трёх купавшихся в пыли кур, да ещё воробья, нашедшего себе тенёчек на одной из веток сирени. Солнце уже перевалило свой зенит, но жарило по-прежнему изо всех сил.

Серёжка вдруг вспомнил, как Наташка Кириленко из их класса, хвастунья и ябеда, но хорошо игравшая в волейбол, рассказывала прошлой зимой в школе, что её мама, когда хоронили дедушку, написала письмо за несколько лет до того умершей бабушке и положила в дедушкин гроб. Наташка хвасталась, что бабушка на том свете это письмо получила. Когда Наташку спрашивали, откуда ей известно, что до бабушки письмо действительно дошло, она отвечала запальчиво: — Оттуда! — и показывала язык.

Девочки все до одной верили Наташке, а мальчишки некоторые сомневались и говорили, что Наташка всё врёт потому, как на том свете темень — хоть глаз выколи, и прочитать письмо под землёй нет никакой возможности.

Серёжка верил. Он верил Наташке ещё и потому, что она хоть и хвастунья, но училась хорошо, иногда даже Серёжке помогала во время контрольных некоторые задачки решать. Порешает всё своё сначала, а потом и ему, соседу по парте, помогает.

Вспомнив про Наташку, Серёжка очень захотел её увидеть, хотя знал: почти до конца месяца это нереально, уехала Наташка на днях со старшей сестрой в гости к родственникам в Санкт-Петербург.

Батюшка с певчими продолжали в зале читать молитву над умершей тёткой, во дворе неожиданно заполошно закудахтала соскочившая, наверное, из гнезда курица, и её вопль подхватил тощий, белый с желтизной петух с большим красным гребнем, свалившимся набок. Петух выскочил из-под крыльца и орал так, как будто это не курица, а он сам неожиданно снёс яйцо и теперь на радостях старался как можно громче оповестить об этом округу.

— Шалопутный, — прошептал чуть слышно Серёжка и полез в школьный рюкзак за шариковой ручкой.

Достал из рюкзака заодно и черновую тетрадь с несколькими чистыми ещё листками.

Прежде чем написать первое слово он долго и сосредоточенно смотрел в окошко, думал.

«Дорогие мои папочка и мамочка, — написал он. — Опять подумал, зачеркнул „дорогие“ и сверху вывел „любимые“. — Тётка Тамара умерла вчера от крови, и по ней муха в гробу ползает. Я не знаю, с кем я теперь буду жить. Я никому не нужен. Бабушка Фрося сказала, что меня в детдом, наверное, определят. Она бы меня взяла к себе, да старенька уже, ей не разрешат, и пенсия у ней такая, что только ей самой да мухам на еду хватает. Говорят, в детдоме страшно, и никто никому не нужен. А я есть хочу, с самого утра только чайку с хлебцем поел, всем некогда, тётку Тамару хотят хоронить. Мамочка и папочка, если вы там у себя увидите Бога, попросите его, чтобы он помог мне, потому что мне помочь больше некому. Я буду ждать. Я вас очень люблю».

Серёжка задумался: чтобы ещё написать? Но ничего больше не придумал, вырвал листок из тетрадки и вчетверо сложил его.

От дома до кладбища было не более километра. Проводить усопшую в последний путь собралось считанное количество человек: тётку, в силу её болезни и характера, в селе особенно «не праздновали», жила она здесь мало, да и к тому же конец августа — время жарких огородо-полевых работ.

Кроме шести достаточно престарелых мужчин — «копачей» (они и гроб несли, и ямку копали), за гробом шли десяток женщин, да ещё Серёжка с бабушкой Фросей. Серёжка специально упросил бабушку приотстать немножко и сказал потихоньку:

— Бабань, а я маме с папой письмо написал.

— Ага, ага, дитятко, хорошо, — закивала согласно головой бабушка Фрося, думая о чём-то своём. А потом аж остановилась испуганно:

— Как написал? Куда? — спросила она, и на её красных, подслеповатых глазах появились слезинки.

— Я не знаю, как мне тётке Тамаре его в гроб положить.

Старуха стояла, слёз на её глазах становилось всё больше, она их не вытирала, а лишь прикрыла рот ладонью левой руки, словно придавливала крик, который в любую секунду готов был вырваться из этого самого рта.

— Господи Исусе Христе, — наконец нашлась она и дрожащей рукой перекрестилась три раза сама и перекрестила Серёжку. — Горемыка ты несчастный, и кто же это тебя надоумил писать, ай сам придумал?

Серёжка насупился. Он испугался и подумал, что зря рассказал старухе про письмо — теперь она ни за что не разрешит его положить в гроб к тётке.

— И где это письмо?

Серёжка молчал.

— Что же ты молчишь? Давай письмо, я его незаметно в гроб суну. Не бойся, никто не узнает!

Серёжка недоверчиво посмотрел в глаза бабушке.

— Не бойся, не бойся, дитятко, сделаю всё как надо.

Бабушка Фрося перекрестилась и взяла четвертушку бумаги из потных и грязных Серёжиных рук.

Перед тем, как накрыть гроб крышкой и начать вколачивать в него гвозди, один из копачей грубо подтолкнул Серёжку в спину.

— Чего стоишь, сияешь, как медный самовар? Иди с тёткой попрощайся, — выдохнул он едким вонючим перегаром.

Серёжка попятился назад, готовый расплакаться, он боялся покойников. Вступилась за него бабушка Фрося.

— Чего пужаешь дитёнка, непутёвая голова, — напустилась она на копача. — Видишь, он и так ни жив, ни мёртв стоит.

И пригорнула Серёжку к себе.

Серёжка уже знал, видел, как бабушка совала несколько минут назад под подушку в гроб к тётке его письмо, и теперь желал только одного: быстрее бы заколачивали этот гроб и засыпали землёй, чтобы письмо быстрее попало к его родителям.