Горан Петрович - Остров и окрестные рассказы Страница 3

— Паводок?! — искренне изумился отец.

— Наводнение! — подтвердил дед. — Мы все потонем!

— Я ничего такого не чувствую, — не переставал изумляться отец.

— Это потому, что ты в городе уже привык к яви. Честно говоря, вас двоих я уже давно считаю утопленниками! — заявил дедушка.

— Оборони, Господь! А ну вставай из-за стола! Поднимайся со своего места! Что ты несешь, горюшко ты мое! — Бабушка старалась осенить крестом каждое его слово.

— Не причитай, не причитай, поздно, не поможешь, утопленники они, с тех самых пор, как уехали отсюда, — спокойно ответил дедушка.

Потом он на мгновение приподнялся со своего места. Только затем, чтобы стоя добавить:

— Ну что ж, это тоже жизнь, можно и так влачить свои дни!

Повисла мучительная тишина. Отец неуверенно улыбнулся. Несколько раз повернулся, то вправо, то влево, словно ища выход, хотя обедали мы во дворе. Наконец взял себя в руки и с видимым облегчением выдохнул:

— Метафора.

— Может, ты стал плохо видеть? Прости, но я здоров как бык. — Дедушка гордо выпрямился и ударил себя кулаком в грудь.

До конца обеда к расспросам никто даже не притронулся. То, что от них осталось, бабушка осторожно собрала и спрятала до одиноких зимних дней. Она казалась мне похожей на маленькую птичку, может быть на чибиса, которому крохи нашего внимания помогают прокормиться и выжить до нашего следующего приезда.

Пока бабушка расспрашивала отца и мать, что это за болезнь такая — метафора, и насколько она опасна, мы с дедушкой отправились побродить. И, разумеется, по пути грызли соломинки послеполуденного света.

Тропинка, ведущая к горе, лениво извивалась. Воздух редел. Тяжесть, которую я чувствовал вокруг горла, спустилась до поясницы, а когда мы поднялись на лесную поляну, сползла до самых колен.

— Отсюда прекрасно видно положение дел, — взмахом руки дедушка указал на долину. — Явь натекает сюда главным образом по дороге.

Действительно, с этого места, с лесной поляны, главная деревенская дорога, проложенная напрямик через поля и луга, выглядела как промоина, по которой неудержимо несется стремительный поток яви, готовый опрокинуть все, что окажется на его пути. В безопасности оставалось только то, что располагалось довольно высоко, вне досягаемости взбесившегося потока.

Граница проходила по середине соседней горы. Внизу буковая роща поредела, местами даже засохла. Вверху она зеленела — я готов был поклясться, что на месте был каждый листик. Вообще, все находящееся над линией соприкосновения сна и яви выглядело более полным. Небо было ясным. Горы купались в синеве, словно утесы в море. Стаи птиц походили на пену, которая скапливалась то здесь, то там.

Между тем все, что было ниже границы сна и яви, свидетельствовало о полном беспорядке. Не было никакого сомнения: поток яви притащил в некогда прекрасную долину огромное количество совершенно ненужных вещей. Кротовьи горки домов обезобразили поля. Металлические мосты грубо душили ручьи и реку. Ограды исковеркали поверхность земли. Только теперь я ясно понял, что так беспокоило дедушку.

Нога за ногу, мы неохотно пустились в обратный путь. Дедушка сказал:

— Прежде чем мы снова вернемся вниз, вдохни как можно больше сна, хоть на какое-то время тебе хватит.

Я остановился и глубоко вдохнул. Потом зажмурился, задержал дыхание и нырнул.

Когда мы вошли во двор, на столе терпеливо ждала большая корзина с яблоками, кукурузной мукой, орехами, медом, оплетенной бутылкой крепкой ракии, венчиками чеснока против сглаза и стеблем базилика. Все это было прикрыто вышитым крестом полотенцем.

Сумрак накрыл своим покрывалом стога из солнечных лучей. И теперь складывал в копны лунный свет.

— Может, заночуете? — робко предложила бабушка.

— Послезавтра нам на работу, — ответила мать.

— Тогда, конечно, неудобно, — тут же отступилась бабушка.

Дедушка молчал. Если дышишь через полую тростинку, особенно не поговоришь.

— Счастливо оставаться, — улыбнулся отец.

Когда будешь на повороте, у реки, смотри не сворачивай на свет с западной стороны, — напутствовала бабушка. — Это сверкают глаза дракона, говорят, как раз в эти дни он скитается где-то поблизости...

— Поехали, — прошептала мать. — Поехали, пока я не заплакала.

С бабушкой мы расцеловались. С дедушкой пожали друг другу руки. Пока его ладонь сжимала мою, я почувствовал, что он передает мне что-то вроде бумажного шарика. Взглядом он показал наверх, туда, где над явью покачивался сон. Какое-то тайное послание, подумал я и крепко сжал пальцы.

Лишь в двух далях от их дома я решился развернуть этот клочок бумаги. Но там не было ни одной буквы. Только в самой сердцевине бумажных морщин лежало маленькое зернышко — изукрашенное причудливыми узорами семя полого тростника.

Я знал, что там, у нас за спиной, кот снова занял свое место на скамейке, дедушка принялся крест-накрест связывать пучки лунного света, а бабушка с тяжелым сердцем затворяет ведущие во двор ворота.

ЛУНА НАД БЛЮДОМ

Дедушка обычно говорил про себя, но громко и быстро, а бабушка, наоборот, чаще вслух, но всегда очень тихо и с каким-то особым спокойствием.

— Мужчины не умеют отделять слова от шелухи бахвальства, — так, очень просто, объясняла она причину вообще-то очень сложного различия между мужской и женской манерой разговаривать. — Кроме того, они плохо видят, и к ним так и тянутся, а потом и поселяются рядом с ними навсегда выдумки самого разного толка.

Дедушка как раз в это время снимал с окон легкие дневные занавески и вместо них цеплял вечерние, свежие, темнотканые, — ночь обещала быть с облачной луной, густая, словно сок, выжатый из крупной ежевики. Дела, связанные со сменой света и темноты, он доверял другим неохотно, считая всех нас слишком безответственными для такой важной работы. Он не мог простить нам, что как-то раз, из самой обычной лени, мы оставили ночные занавески висеть на окнах до полудня, отчего стены покрылись непроглядной тьмой в три пальца толщиной, и ему пришлось потратить девять до краев полных ведер известки, чтобы день настал и внутри дома.

— Слышу-слышу! — сказал дедушка, поправляя складки сумерек.

— А разве я погрешила против истины? — усмехнулась бабушка одним уголком губ. — Как  ты хвалился, когда сватался ко мне! И дом-то у тебя с двумя дымниками, и конь-то у тебя прямо арабский скакун, во всем селе второго такого нет, и амбар-то у тебя полнехонек, прямо стены трещат. А потом я увидела: крыша дырявая в двух местах. Правда, из обеих дыр дым идет. Про коня лучше и не вспоминать — с седлом к нему было не подступиться. А амбар действительно оказался полон, но только не кукурузой, а выдумками; кукурузы там было едва ли четыре центнера, да и то, если щедро отвешивать, считая треть за облегченную половину.

— У тебя, видно, память прохудилась, — отмахнулся дедушка. — Кукурузы у нас всегда хватало.

— Да, на кукурузные лепешки. А белый хлеб мы вымешивали из твоих выдумок, — усмехнулась бабушка другим уголком губ.

— Точно, но зато он был нежным, как душа, — не сдавался дедушка.

Бабушка умолкла. То ли ей не хотелось соглашаться, то ли кончился запас усмешек. А может, она вспомнила, что в молодости любила ужинать именно белым хлебом, замешанным на дедушкиных выдумках. Отломишь корочку, откусишь — она сначала хрустнет, а потом тает во рту, как масло... Что же это были за сладкие рассказы! Пчелы едва отрывались от некоторых слов, вдвое отяжелев от наслаждения.

— Когда-то давным-давно все сказки жили на краю света. А мир представлял собой большое блюдо, окаймленное узорами легенд и преданий. Позже, когда вселенная начала расширяться и округляться, мир алчно поглотил свои границы, и сейчас на их обрывки можно набрести где угодно, даже очень далеко от окраин, — сообщил мне дедушка той же ночью под большим секретом.

— О! — я широко открыл рот: это было чрезвычайно важное заявление. — Ты точно знаешь?

— А ты сомневаешься? — дед видел меня насквозь. — Проверь сам, пожалуйста; отправляйся в любую сторону и никогда не дойдешь до конца, только растратишь целый моток терпения. Мы разжирели сверх всякой меры. Если тут или там ступишь ногой в рассказ, знай, что это лишь малая часть былого прекрасного обрамления.

— Как это бывает с археологическими находками? — спросил я с таким интересом, словно мы еще не ужинали.

— Вроде того. Ты слышал про Александра Македонского?

— Мы в школе учили... — Я важно выпятил грудь.

— Должно быть, какую-нибудь ерунду, — оборвал меня дедушка. — Ты наверняка не знаешь, что здесь, за горой, скрывается часть границы тогдашнего мира, где он побывал. Пойдем туда завтра, я покажу тебе это необыкновенное место. Оно называется Эхей-двор.