Зильке Шойерман - Девочка, которой всегда везло Страница 3

Вечером было как-то неспокойно, и я мерила шагами квартиру. Без умиления раскрыла я картонный ящик, полный всяких бумажек — старых писем, открыток, никому не нужного хлама, который когда-то казался важным, и вот его таскали с места на место, никогда больше к нему не возвращаясь. Зазвонил телефон, голосок Сьюзен оживил мертвую тишину квартиры, я прислушалась, но никто не отозвался на призыв оставить сообщение, раздавались лишь равномерные гудки, их я внимательно слушала, по-турецки сидя на полу. Ладно, не важно, я в это время наткнулась на жестяную коробку из-под датского рулета, в которой теперь хранились фотографии. Коробка приковывала мое внимание. Обеими руками я выхватила из нее пачку снимков и рассеянно перебрала их, быстро, как перебирают рисованные картинки, чтобы показать детям эффект движения. Наверху были недавние римские фотографии, внизу — более старые. Я наугад, как жребий, вытянула из нижней части стопки две детские фотографии: Инес и я на пляже. На первом снимке мы стояли рядом и смеялись; у обеих конские хвосты, широкополые шляпы, разрисованные в косую клетку, я — на четыре года моложе сестры — размахиваю ведерком и пластиковой лопаткой. Носы наши облупились на солнце, волосы выгорели и белесыми вихрами торчат из-под шляп. Инес босая, на мне — пластиковые сандалии, в которых я и купалась. На второй фотографии мы за игрой. Из песка торчит одна голова Инес. Я набрасываю на нее еще песок, а она фальцетом визжит от восторга.

Я смотрю на визжащую от удовольствия Инес и на свое юное, без устали швыряющее песок «эго». Держа в озябших руках фотографии — я не стала прибавлять отопление, — я погрузилась в воспоминания. Инес страшно любила эту игру и оказывала мне глубочайшее доверие, зная, что я не засыплю ее с головой. Она любила ощущение горячего песка на теле, щедро сгребала его ладонью себе на живот и на ноги. Я же никогда не любила этого, не хотела, чтобы меня закапывали, из животного страха, из недоверия, да и мало ли еще почему. Может быть, под песком мне просто было очень жарко. Остекленевшим взглядом я смотрю на фотографии. Солнце, сушь, струящийся песок — белый и мелкий, как пудра. На обратной стороне написано — Остенде, лето, тогда-то и тогда-то. Именно тогда я училась плавать, я любила плавать, с самого начала. Я медленно провожу пальцем по фотографии, наклоняюсь вперед, закрываю глаза — становится все светлее и светлее, и вот я уже лежу на пляжной подстилке, нет, стою у кромки воды и смотрю в море, смотрю с высоты своего детского роста. Прищурившись, разглядываю горизонт, шевелю пальцами ног, пробую воду, песок просачивается сквозь прорези сандалий, сейчас я поплыву. У меня нет грудей и нет верхней части купальника, у Инес их тоже нет, но она носит лифчик, надеясь, что, пока лежит, зарытая в песок, они вырастут. Она всегда была оптимисткой, моя старшая сестра. Когда в прихожей снова раздался звонок, я, очнувшись, засунула жестянку с фотографиями в картонную коробку и бросилась к телефону.

Кай извинился за столь поздний звонок. Было слышно, что он сильно нервничает. Он курил, я слышала, как щелкнула зажигалка. Сказал, что он должен со мной поговорить. О чем? — интересуюсь я в ответ. Смотрю из прихожей в кухню, где стоял Кай, и на этот раз представляюсь. Воображаю, как он напряжен, сидит на стуле, неестественно выпрямив спину, в руке медленно сгорает сигарета. Это не телефонный разговор, сказал он. Не телефонный, это меня рассмешило. Но где мы поговорим? В кафе? Он соглашается. Завтра ему подходит, он может встретиться со мной после работы. Завтра воскресенье, напоминаю я. Он что, действительно художник? Фотограф, отвечает он. Завтра у них съемка. Я напросилась посмотреть, записала адрес на посте. Я приклеила его на палец. Куда бы его деть? Эти посты повсюду, вся квартира заклеена ими, бумажками, напоминающими о разных вещах, я просто помешана на постах. В конце концов я приклеила новый пост на зеркало в прихожей, рядом с напоминанием о лучшей парикмахерской города, в которой я ни разу не была, с другой стороны наклеен совет коллеги из редакции.

На следующий день я собралась заблаговременно, надела новую куртку, сняла пост с зеркала и сбежала вниз по лестнице. Выйдя на улицу, я поняла, что без зонта не обойтись, и бегом снова поднялась на второй этаж. Через две улицы была стоянка такси, и там действительно, словно дожидаясь меня, стояла одна-единственная машина. Я махнула водителю, и он, сразу же опустив стекло, показал мне свое маленькое темное обезьянье личико. Выставив вперед пост, я села на заднее сиденье и посмотрела в окно. Мне ни разу не приходилось бывать в этой части города, у старых фабричных цехов, где в восточной части между домами загадочно, таинственно и пусто, огромные голые участки густо поросли сорняком — настоящие стадионы. Я вспомнила о мальчишках со двора — здесь они могли бы беспрепятственно предаваться своим садистским потехам. На парковке стоял старый «мерседес» Кая — между двумя другими машинами. Расплатившись с водителем, я пошла к входу, то и дело поглядывая на небо: оттуда снова стал накрапывать дождь. У двери я кивнула плотной рыжей бабе, стоявшей там без всякой видимой причины, но едва я вознамерилась пройти мимо нее, как она сделала озабоченное лицо и спросила: ты сестра Инес? Бредовое сходство. Меня зовут Кэрол. Я тебя проведу. В зале группка одетых в черное молодых людей обступила двух крупных, щеголявших в легких летних платьях, девиц лет четырнадцати или пятнадцати, с профессиональной непристойностью прислонившихся к стене. Вокруг усердно суетится фотограф — не Кай, другой; он падает на колени, вжимается в стену с направленной на девочек камерой, то подходит к ним, то опять удаляется. Хочешь посмотреть? — спрашивает Кэрол. Я отрицательно качаю головой, и она ведет меня дальше, мимо группы, открывает черную дверь в стене зала, аккуратно нажимая на ручку, вталкивает меня внутрь в это отдельное помещение — атмосфера здесь разительно иная, нежели в зале, — здесь темно и тесно, в воздухе висит сосредоточенная тишина. Ощупывая руками стенку, я тихонько продвигаюсь вперед и постепенно начинаю видеть окружающее. На стуле освещенная белым светом сидит очень старая женщина с такими тонкими морщинами на лице, что кажется, будто они сложились в идеально ровную плоскость, то было совершенно невинное детское лицо, лицо, которому было, наверное, сто лет, но у меня возникло такое чувство, словно я заглянула за старую кожу этого лица лет на восемьдесят или девяносто назад и увидела девочку, какой была тогда эта женщина. Я смотрела на ее слегка искривленные кисти, мирно лежавшие на коленях, пальцы напомнили мне когти, когти неведомой мифической птицы, птицы вне времени и пространства. Одна из двух одетых в черное ассистенток расчесывала старуху, но ее не волновало это действо, ее вообще не интересовало, что с ней происходит, она просто сидела, облитая светом, на своем стуле и распространяла вокруг себя пустоту необитаемого острова. Я была так погружена в созерцание ее облика, что вздрогнула, услышав голос Кая. Свет, скомандовал он, скажите, если будет слепить. Она кивает и удивительно профессиональным жестом поворачивает голову вправо и влево, повинуясь указаниям Кая, в остальном в помещении царит свинцовая тишина, никто не движется, все чувствуют тревожную власть, отчужденность и достоинство старости. Через некоторое время — я не знаю, прошло ли десять минут или полчаса — я потеряла чувство времени, а старуха устала от сосредоточенности — она подняла подбородок, вместо того чтобы его опустить, и перепутала право и лево. Мы сейчас закончим, сказал Кай, еще один снимок. Я же вспомнила одну, когда-то читанную мною статью о старейшей мыши, жившей в одной лаборатории, — она прожила сто тридцать шесть лет, вдвое больше, чем другие мыши. Ученые придумали ей кличку — Йода. Она прожила так долго благодаря своей худобе, говорилось в статье, так как быть худым — полезно для сердца и сосудов. Правда, старая мышь все время мерзла, поэтому в ее стерильную гериатрическую клетку поселили вторую, толстую мышь, которая и грела худую. Я спрашивала себя, как живет эта старуха. Не жила ли она — если она не работала фотомоделью — в отапливаемой жаркой квартире, все время проводя у окна и глядя на улицу — не происходит ли там что-нибудь? Я наклонилась к Кэрол, и в нос мне ударил густой аромат ее духов. Она похожа на живое воплощение, идеи смерти, шепчу я. Кэрол смотрит на меня непонимающим взглядом. Тсс, шипит кто-то. Интересно, сколько лет было Йоде, если пересчитать ее сопоставленный с человеческим возраст в масштаб реального времени? Этого я не помнила, вероятно, настоящий возраст мыши звучал не столь впечатляюще. Четыре года? В комнате включили свет, и я поспешила выйти. Кэрол последовала за мной, как тень. Зачем снимали эту старуху? — спросила я. Кэрол ответила, что снимок сделан для рекламной акции федерального правительства. Акция должна обратить внимание общества на вымирающих свидетелей эпохи. Я кивнула. Наверное, она еврейка? Кэрол со скучающим видом пожимает плечами и говорит, что старуха в любом случае фотомодель, характерная фотомодель. Угу, мычу я и переминаюсь с ноги на ногу. Кэрол протягивает мне визитную карточку. Наконец появляется Кай.