Сальвадор Дали - Дневник гения Страница 3

Гала. — Завтра а принесу тебе желтую краску на лавандовом масле. Только бы удалось ее достать. Но мне хочется, чтобы ты ею писал своего Ленина".

…Я был разочарован. Мой Ленин не вызвал шока среди друзей-сюрреалистов. Это и огорчило и раззадорило меня. Тогда я пойду еще дальше и попытаюсь сделать что-то совершенно невероятное. Только Арагон возражал против моей "думающей машины", окруженной бокалами горячего молока.

"Довольно трюкачества, Дали — воскликнул он гневно. Теперь молоко будут давать детям безработных". Но Бретон поддержал меня, Арагон же выглядел довольно нелепо. Даже мое семейство посмеивалось над ним. Но тогда уже он был последователем отсталой политической концепции, которая привела его туда, где он теперь, т. е. в никуда.

В это время появилось слово "гитлеризация". Я написал нацистскую няньку за вязанием. Она попала в большую лужу. По настоянию одного из моих ближайших друзей-сюрреалистов, приписал ей нарукавную повязку со свастикой. Я никак не ожидал той бурной реакции, которую эта эмблема вызвала. Меня это настолько взволновало, что я распространил свои бредовые видения на личность Гитлера, который мне всегда казался женщиной. Много картин, написанных в этот период, было уничтожено во время оккупации Франции. Я был очарован мягкой повадкой, сутуловатостью Гитлера, его тесно облегающей формой. Всякий раз, когда я начинал писать кожаный ремень, переброшенный от пояса через плечо, мягкость, нежность плоти Гитлера, втиснутой в военный мундир, приводила меня в состояние экстаза, вызывала бурное сердцебиение,- чрезвычайно редкое для меня ощущение, которое я не испытывал даже занимаясь любовью. Полнокровная плоть Гитлера, которая напоминала мне пышное женское тело с белоснежной кожей, восхищала меня. Сознавая тем не менее психопатологический характер этих восторгов, я с трепетом внимал шепоту, раздававшемуся в моих ушах: "Да, на сей раз я верю, что я на грани настоящего сумасшествия"

Я сказал Гала: "Принеси мне желтую краску на лавандовом масле и самые тонкие в мире кисти. Нет ничего труднее, чем передать в ультрарегрессивной манере Мейссонье суперстрасти, мистический и чувственный экстаз, которые охватывают меня, когда я запечатлеваю на холсте кожаную портупею Гитлера".

Напрасно я уверял всех, что мое инспирированное Гитлером головокружение аполитично, что произведение, вызванное к жизни феминизированным образом фюрера, заключало в себе скандальную двусмысленность, что у изображенного есть оттенок патологического юмора, который присутствовал в образах Вильгельма Телля и Ленина. Сколько раз я объяснял все это моим друзьям, но все было бесполезно. Этот новый кризис моего творчества породил подозрительность среди сюрреалистов. Дела пошли совсем плохо, когда стали распространяться слухи, что Гитлер любит лебедей, одиночество, Вагнера, страдает манией величия. В своих картинах я собрал все приемы Иеронима Босха.

Я попросил Бретона созвать срочное совещание нашей группы, чтобы обсудить гитлеровский мистицизм с позиции ницшеанства и антикатолического иррационализма. Я надеялся, что антикатолический аспект дискуссии привлечет Бретона. К тому же я считал Гитлера законченным мазохистом, захваченным идеей развязать войну, во имя того, чтобы героически проиграть ее. Он осуществлял один из тех актов, которые были в это время популярны в нашей группе. Мое настойчивое требование рассматривать мистицизм Гитлера с сюрреалистической точки зрения, а также придать религиозный смысл садистическим элементам сюрреализма, которые были усилены моим параноико-критическим аналитическим методом, отрицавшим автоматизм и присущий ему нарциссизм, вызвало серию разрывов и многочисленных скандалов с Бретоном и его друзьями. Последние способствовали нашим раздорам, что было чревато опасностью для лидера движения.

Я написал пророческую картину о смерти фюрера. И назвал ее "Загадка Гитлера", что ускорило мое отлучение от наци и получило одобрение антифашистов. Сейчас, когда я пишу эти строки, должен сознаться, что так и не разгадал эту загадку.

Как-то вечером группа сюрреалистов собралась для осуждения моего так называемого "гитлеризма". К несчастью, я забыл подробности этого необычного заседания. Но, если Бретон вновь когда-нибудь пожелает увидеть меня, я хочу, чтобы он сообщил мне, что было занесено в протокол, который был составлен после этой встречи. Когда я вернулся домой в Париж, дверь моей квартиры была взломана.

Когда мы выясняли отношения, я несколько раз на коленях просил не изгонять меня, призывал Бретона понять, что моя навязчивая идея о Гитлере была параноидальной и абсолютно аполитичной. Я говорил, что я не наци и не могу им стать, ибо, если Гитлер завоюет всю Европу, он, конечно, не упустит случая разделаться с такими истерическими типами, как я, он уже сделал это в Германии, где его считали дегенератом. В конечном счете феминизированных черт, которыми я наделил личность Гитлера, будет достаточно, чтобы я выглядел иконоборцем в глазах нацистов. Одновременно мой фанатизм, отягощенный знанием Фрейда и Эйнштейна, которые вынуждены были покинуть Германию при Гитлере, делал очевидным то, что последний интересовал меня только как объект моей болезни, отчего он и казался мне ни с чем не сравнимой катастрофической ценностью.

В довершение всего, когда до их сознания дошла моя невиновность, я должен был подписать документ, в котором объявлял себя другом пролетариата. Я подписал его без неприязни, поскольку у меня никогда не было каких-либо определенных чувств по отношению к нему.

Истина, единая и неделимая, стала вдруг очевидной: нельзя быть радикальным сюрреалистом в группе, которая руководствуется только политическими мотивами, и это относилось к Бретону и Арагону.

Такой человек как я, человек, считающий себя безумцем, устроенный с пифагорейской точностью (в ницшеанском смысле слова), вероятно, не должен существовать. К чему все сводилось: Дали — законченный сюрреалист, проповедующий полное отсутствие эстетических и моральных норм, побуждаемый ницшеанской "волей к власти", утверждающий, что любой "эксперимент" может быть доведен до крайнего предела. Я требовал права изобразить зад Ленина девятифутовой длины, придать его портрету расплывчатую аморфность Гитлера, а если нужно, снабдить его романо-католическими символами…

Запахи тела обрели для меня литургический смысл. Эстетическое начало одухотворяло буйное цветение моего чувственного экстаза. Эту безумную страсть венчали многолетние образы знаменитого Великого Мастурбутора, напоминающие смахивающих на коммунистов насекомых, с наполеоновским брюшком и пухлыми бедрами Гитлера…

Все только началось… Но Бретон сказал Дали: "Нет" И в каком-то смысле он был прав, ибо в этом чудовищном смешении он хотел разделить добро и зло. Но он был прав не вполне, ибо, отстаивая свободу выбора, следовало уступить этому далиниевскому набору. Он не совсем прав потому, что Дали — абсолютный рационалист, стремившийся знать об иррациональном все, причем не для того, чтобы пополнить человеческий культурный репертуар, но, напротив, ослабить его, овладеть им. Циклотрон философского сквернословия Дали жаждал сокрушить все своей артиллерией внутриатомных нейтронов, дабы преобразовать в чистую мистическую энергию низменную, животную биологическую смесь, сущность которой открывала сюрреалистическая фантазия. Когда-нибудь эта загнивающая масса одухотворится. Миссия человека на Земле будет выполнена.

Этот момент был назван Кьеркегором…Все было потрясающе мерзко. Все экзистенциалистские канализационные крысы, прелюбодействовавшие в подвалах во времена оккупации, шипящие, визжащие на отбросах сюрреалистического банкета, — все это было великолепно, и человек был здесь лишним.

"Нет" — воскликнул Дали. Не раньше, чем все будет избавлено от иррациональности, не раньше, чем чувственный террор будет облагорожен и сублимирован высшей красотой смерти, следуя по тропе, ведущей к духовному совершенству и аскетизму Только испанец может осуществить эту миссию среди обилия дьявольских открытий всех эпох. Произойдет всеобщее очищение, и родится метафизическая геометрия.

Нужно вернуться к серебряной окиси и оливково-зеленому благородству Веласкеса и Сурбарана, к реализму и мистицизму, к которым мы должны приобщиться, дабы уподобиться им по значимости. Трансцендентная реальность должна быть интегрирована в некую чистую реальность. И это уже предполагает присутствие Бога, который и есть единственная высшая реальность.

Эта далиниевская попытка рационализации мира робка и — правда, не вполне осмысленно — была сделана в иллюстрациях журнала "Минотавр". Пикассо попросил издателя Скира поручить мне иллюстрировать "Les Chants de Maldoror".Гала устроила ленч для Скира и Бретона. Однако не будем говорить о несчастливой судьбе "Минотавра", который пасется теперь на материалистических полях Вервэ.