Игорь Симонов - Неизбежность лжи Страница 3

Вместо них ответил отец, последние минуты затянувшегося монолога уже не изображавший скуки или нетерпения.

– Значит, это и есть твоя новая жизненная концепция?

– Лишь часть, папа, всего лишь часть.

– И создана она, по-видимому, для того, чтобы оправдать твой новый род занятий?

Как все это напоминало добрые старые времена с их не всегда добрыми спорами о смысле жизни. Однако сейчас Костя был подготовлен куда лучше, чем двадцать лет назад.

– Папочка, – сказал он и поднял бокал, – мои занятия не нуждаются в оправдании, твое здоровье.

– За тебя, мой милый, – подняла бокал Тесса, не желавшая перехода спокойного семейного обеда в яростный спор русских интеллигентов, для которого родственные узы всегда являются дополнительным катализатором.

Отец тоже поднял бокал и улыбнулся. Он понял настроение Тессы и решил не ожесточать дискуссию в присутствии младших сыновей. Но это лишь отодвинуло начало серьезного разговора до момента, когда ребята пошли спать, и они остались втроем в небольшой уютной, как и весь дом, гостиной с потрескивающим поленьями камином и графином граппы на столе. И все трое были готовы к тому, что разговор не окончен, и все трое, особенно Тесса, были благодарны друг другу за проявленный за обедом такт, растянувшийся и на десерт, и на просмотр матча «Ювентус» – «Рома».

– Мы всегда говорили, и ты соглашался с этим, – начал отец, – что любые занятия допустимы, если они не причиняют сознательного вреда окружающим. Так?

– Так, – согласился Костя.

– Так вот на предыдущей своей работе, – вздохнул отец, – ты вместе со своими коллегами приносил вред, так сказать, опосредованный, продавая людям то, без чего они вполне могли обойтись. Но от того, что вы продавали, непосредственного вреда покупателям не было. Теперь же, насколько я могу понять из твоих отрывочных объяснений, ты зарабатываешь деньги тем, что причиняешь людям зло. И это я принять не могу, при всей моей к тебе любви. Я и подумать не мог, что ты когда-нибудь будешь заниматься подобными вещами. Это хуже, чем, – он на мгновение замолчал, подыскивая наиболее уничтожающее сравнение.

– Ну? – спросил Костя. – Давай, хуже, чем что? Проституция, политика, торговля оружием, наркотики? Что там еще в списке? Хуже, чем работать адвокатом, налоговым консультантом или налоговым инспектором, ментом, журналистом? Депутатом?

– Да, – грустно сказал отец, – ты перечислил почти полный список уважаемых профессий. По-видимому, твоя не хуже, она в этом списке.

– Да, – сказал Костя, – это так.

– И тебя это устраивает?

– Да, меня это устраивает. Меня устраивает то, что я перешел от бессознательного причинения вреда большим группам людей к сознательному причинению вреда выборочным индивидуумам, которые этого заслуживают. Впрочем, заслуживают они гораздо больше, но это не в моих силах.

– То есть ты позиционируешь себя как Робин Гуд?

– Папа, как и ты, я понятия не имею, чем там на самом деле занимался Робин Гуд, если он вообще жил на свете. Но я отвечу на твой вопрос. Я не считаю, что приношу в мир добро. Я приношу строго дозированную рецептом определенную долю зла, которая компенсирует другое зло и в результате его нейтрализует. Я вот так натренируюсь, и, может быть, когда-нибудь удастся и добро приносить, – он улыбнулся внимательно слушающей, притихшей, закутанной в плед Тессе.

– А кто тот доктор, который определяет допустимую меру зла? – спросил отец.

– Я и есть тот доктор, у меня и диплом всегда под рукой, – засмеялся Костя, – хочу сказать вам обоим, – он посмотрел сначала на Тессу, потом на отца, – что в результате моих действий никто не покончил жизнь самоубийством, никто не разорился, просто в некоторых местах очень локально, иногда даже незаметно, восстановился баланс в природе. Стало быть, не такой уж я плохой доктор.

– И ты действительно веришь в то, что говоришь?

– Конечно, папа, я давно уже не врал тебе, и с чего бы мне сейчас начинать. А Тессе, – он снова улыбнулся, – и вообще никогда не врал.

– Милый, – тихо сказала она, – я никогда не поверю в то, что Костя делает какие-то плохие вещи.

– Ты не веришь потому, что не хочешь верить, и потому, что он умеет так складно говорить, – отмахнулся отец.

– Папа, – уже серьезно продолжил Костя, – я сейчас живу в гораздо большем согласии с самим собой, чем раньше. Я больше не являюсь винтиком, пусть даже и заметным, в большой машине, которая едет неизвестно куда и неизвестно зачем. Я всегда могу отказаться от предложения, если оно плохо пахнет…

– С возрастом люди теряют обоняние, по себе знаю, – перебил отец.

– Неправда, – снова вступила Тесса, – ты мне сам говорил, что все хуже чувствуешь запах цветов, но дерьмо чувствуешь за милю.

– О, – миролюбиво простонал отец, – как всегда заканчивается тем, что вы оба против меня, хорошо еще ребят нет, а то пришлось бы мне против четверых одному, и это в моем преклонном возрасте.

– Да, – сказал Костя, – конфликт поколений, обычное дело.

– И ты, Тесса[1], – сказал отец по латыни, встав со стула, подойдя к жене, снимая с нее плед и заворачиваясь в него с головой. Все засмеялись. Разговор продолжился, но не было уже того напряжения.

– И все-таки я скажу тебе по поводу винтика, машины и зла, – отец налил себе и Косте еще граппы. – Ты был заметным винтиком маленькой машины, доставляющей локальное зло, а теперь ты стал незаметным винтиком огромной машины, целью которой является постоянное распространение глобального зла. Ты стал частью системы, которую я ненавижу и презираю и которую, я полагаю, ненавидишь и презираешь ты.

– Любимый, – Тесса обошла стол и обняла отца за плечи, дотрагиваясь губами до его седой головы, – давай уже закончим, это слишком много для одного вечера, я не хочу слушать про мировое зло, я буду плохо спать.

– Я уже закончил, – отец глотнул граппы и приложил руку Тессы к своим губам, – я должен был это сказать и сказал.

– Папа, – улыбнулся Костя, – если тебе нужно было, чтобы последнее слово осталось за тобой, то оно осталось за тобой.

– Но ты с этим не согласен, – спросил отец.

– Это не тот вопрос, на который можно ответить «да» или «нет».

– Это никогда не кончится, – вздохнула Тесса, – я пошла спать. Спокойной ночи, мои дорогие.

– Спокойной ночи, Тесса, – Костя смотрел ей вслед, пока она поднималась по лестнице, – я думаю, ты не представляешь, как тебе повезло, – сказал он, обращаясь к отцу уже по-русски. Отец согласно кивнул головой.

– Это ты не представляешь, как мне повезло.

– Если бы я написал сказку про единственную оставшуюся на земле женщину или фильм бы снимал, то Тесса точно была бы главной героиней.

– Да, – сказал отец, – это является косвенным подтверждением того, что твоя личная жизнь за последние два года не сильно продвинулась вперед.

– Может, и не продвинулась, а может, и продвинулась, – сказал Костя, – мы, маленькие частицы в глобальной системе зла, обречены на то, чтобы сталкиваться на своем пути с другими частицами все той же системы.

– У-у, – протянул отец, – это что-то новое, слышу в твоем голосе легкое раскаяние, сожаление, грусть или это у меня что-то со слухом?

– Со слухом все в порядке, папочка, есть и раскаяние, и грусть, но совсем не по тому поводу. Глобальная система зла, безусловно, существует, и ты совершенно прав про винтики и так далее, беда в том, что я не вижу, где прячется глобальная система антизла. Я бы в нее самым маленьким винтиком пристроился, но никак следов найти не могу. Ты, да Тесса, да Никита с Андреем, да этот дом – силы не равны.

– Неужели все так плохо?

– В том мире, папа, о котором ты ничего не хочешь знать, все именно так плохо и даже еще хуже, если копнуть глубже, чем достает моя персональная лопата. А ты про личную жизнь… Ну какая там личная жизнь среди глобального зла…

– …частью которого ты являешься, – продолжил отец гнуть свое, хоть уже и вполовину не с тем напором.

– Частью которого все являются, папочка, потому что глобальное зло это и есть окружающий нас мир, и те крупицы добра, которые прячутся в душах тех, кто еще душу не продал, а таких все меньше и меньше, эти крупицы добра, даже собранные вместе, …в общем, ты сам все понимаешь.

– Два года назад, когда ты уезжал отсюда, казалось, что тебе удастся найти какой-то другой путь, – задумчиво сказал отец.

– И мне казалось, и поверь, что я нашел не самый худший путь. По крайней мере, я знаю, что делаю и зачем, а этим мало кто может похвастаться.

– И ты не можешь, сынок. Это ты думаешь, что знаешь, какие А и Б сидели на трубе и кто их туда посадил и откуда взялась сама труба.

Костя засмеялся.

– Это смешно – про трубу. Сейчас придумал?

– Да, – сказал отец.

– Правда, смешно, – повторил Костя, – кстати, и в том, что касается личной жизни, все тоже неплохо, можно даже сказать, хорошо. Бог даст, скоро сами увидите.