Анатолий Елисеев - Страна Эмиграция Страница 3

Гораздо позже в моей жизни промелькнула другая и еще более невероятная личность — назовем этого человека Фредди — так он не был похож на рядового жителя страны Советов.

Не помню, кто впервые ввёл его в мой дом — это было время, когда я обрел полную свободу — родители были в очередной заграничной командировке, бабушка на всё лето с гаком уехала к сестре в Ленинград.

В это время я переживал период безумной влюблённости в Иру Г*** (всю мою жизнь меня сопровождало это имя — достаточно сказать, что мою первую и вторую жену звали Ирами). Она водила меня за нос, я страдал и «… в честь ее задавал попойки, всех французским поил коньяком…». Французского не было — угощал болгарским, но компании собирались часто и самые разносоставные, лишь был бы повод пригласить её с подругами.

В одной из компаний как то сразу возник Фредди. Он был старше всех нас, а может быть так нам казалось, из за его необычного поведения. Он был гостем и одновременно казался хозяином — так отстранено, независимо и уверенно держался. Кем он был и откуда взялся никто не мог сказать, также было совершенно неизвестен род его занятий. Он всегда был при деньгах, хорошо одет и его странным связям — иногда он приходил в компанию с каким нибудь полуизвестным или почти известным артистом, приводил девочек из Большого театра или из сборной по плаванию — мы только тихо завидовали. Он точно не был фарцовщиком, но мог при желании достать всё, что угодно, от подержанного джипа за разумную цену до сказочной красоты серебряных украшений. На какое-то время он прижился в моей квартире и было похоже, что он так и жил передвигаясь по планете по своей особой траектории. Как то в разговоре, когда разошлась очередные гости и мы вдвоем сидели на кухне он приоткрыл свой кредо.

«С Советской властью — сказал он — я ничем не связан. Она существует сама по себе, а я нахожу ниши, там, где она меня не достает».

Продолжение было совершенно в духе Остапа Бендера.

«Я уважаю законы этой страны, пока они не мешают мне жить — если будут мешать, придется поискать другое место для жительства…»

Я совершенно не помню, как исчез он из моего круга. Помню только смесь удивления и недоверия — значит можно не ходить ежедневно в «контору» и неплохо жить…

Дальше — больше, все новые и новые случайные встречные и знакомые жили, как я выяснил в стороне от проторенных и разрешенных путей.

Старший сотрудник нашего института М***, который ухитрялся не потерять работу, хотя был одним из тихих героев «сопротивления» и не было ни одного диссидентского деятеля, которого он не знал бы лично, ни одной петиции, в составлении которой он не принимал бы участия. Был ли он тайным агентом или просто везунчиком — трудно сказать, всё зависело от его дальнейшей судьбы о которой я ничего не знаю.

Наши приятели — свободные и полузащищенные своим мнимым или подлинным сумасшествием художники с Малой Грузинской — это был вообще особый мир, мир в котором презрение к хождению в «контору» достигало уже запредельной степени, а движение против движения было обязательным. Среди них были всякие — и тихие, преданные только живописи подвижники вроде покойного Саши Горохова и ненавидящие все вокруг бунтари одиночки рвущиеся за кордон, как сгинувший в Америке наш приятель Шнуров, живущие за счет противоположного движения полу-жулики и действительно сумасшедшие, организовывающие в тихих квартирах где-то в Отрадном ЕМЦВ — Единый Мировой Центр Вселенной.

На каком-то этапе наши пути пересеклись даже с подлинной знаменитостью — Зверевым.

Он сидел в подвале Малой Грузинской, комнате отдыха — распивочной — складе во время одной из выставок, уже пьяный и по-русски безобразный и одновременно делал несколько дел: общался с обступившими его тогда еще не слишком многочисленными почитателями, организовывал кого-то за водкой и предлагал моей жене нарисовать её портрет. Ира отказалась, она не могла терпеть российского пьянства — а может быть сегодня её портрет висел бы в Лувре.

Я удивлялся и наверное внутри завидовал этим людям, но сам предпочитал уже другие варианты — стабильная и желательно непыльная работа, диссертация, пост старшего научного и обеспеченная старость в конце жизненного пути.

Но в конце концов мне просто все это обрыдло. Я устал! Необходимость жить «во лжи», с серьезным видом играть во взрослые игры, объяснять детям почему Ленина зовут «дедушка», хотя их дедушки носят другие имена, почему «Партия» навязывается к нам в родню («родная партия» — для тех кто забыл «новояз»), а позже — чем «демократы» отличаются от «не-демократов» (это я не понимаю и сейчас) превысила критическую массу и в июне 1991, используя паспортные данные жены, я повез семью в библейскую страну.

Глава 3

Почему мы уезжали?

Так что же случилось? Что сорвало с места нашу семью и тысячи и тысячи таких же как мы?

Ветер перемен? Да, конечно, мы все слишком долго сидели взаперти и вдруг двери открылись…

Когда весной открывают двери коровника и выпускают телят родившихся зимой — как они радуются! Какой простор! Какая зелёная трава! Какое синее небо! И на неокрепших ещё ножках вперед…

Где уж тут думать об оврагах, обрывах, волках и медведях…

Но всё же ветер, который подул тогда был только поводом для эмиграции. Причины были всегда, они лишь выползли на поверхность с перестройкой, как обнажаются горящие угли, когда сдувают холодную золу.

Одна из тысяч историй того времени:

Моя подруга юности — Сальвина из Баку.

По матери — армянка, по отцу, как она утверждала, — итальянка, по темпераменту — настоящая бакинка, с момента нашего знакомства, в 19** незапамятном году, успевшая «сходить замуж», она жила с мамой и дочкой в самом центре столицы Азербайджана, на улице 28 (или 26) апреля. Я часто бывал в командировках в Баку, иногда мы встречались, иногда, когда ситуация с гостиницей становилась невыносимой, я останавливался в их гостеприимном доме, в странной и запутанной квартире, с несчетным количеством незарегистрированных комнаток и чуланов, которые были больше комнат, с длинным коридором, тянущимся вдоль всей квартиры и выходящим окнами в типично бакинский внутренний дворик.

В те далекие доперестроечные годы я любил Баку. Как можно было не любить этот безалаберный и сумасшедший, весёлый, черный в пригородах и зеленый вдоль моря, роскошный и нищий кусок восточных сказок.

Я старался приезжать туда в сентябре — спадала жара, по традиции с 1-ого сентября купаться в море для настоящих бакинцев было неэтично и прекрасные пляжи Апшерона пустовали. Ласковое Каспийское море (действительно ласковое — ни медуз, почти пресная вода, песчаное дно — чем не райское место) целиком твоё… А бакинские чайханы — это стоит целой поэмы. Чай (не азербайджанский, не грузинский, а спекулянтский индийский или даже цейлонский) в заварном чайничке специально для дорогого гостя, дрожащие от малейшего прикосновения грушки «армудов», пиленый сахар, негромкая беседа, а после — ты же не какой нибудь москвич — не спрашивая сколько, оставляешь деньги с запасом на подносе… Бакинская «Крепость», там по кривым запутанным улочкам (при всем моем развитом чувстве направления — в юности одно из моих прозвищ было «Паганель» (без иронического подтекста — просто определяющее географа) — я ухитрился однажды там прочно заблудиться) кажется бродили тени Низами, Гаджибекова и всех Магомаевых. Там на ровном месте все еще ломали руки Никулин и Миронов, а с «Девичей Башни» на них укоризненно смотрел Гейдар Алиев.

Главное, чем привлекало Бакинское чумазое лицо, был неистребимый, как казалось тогда, космополитизм. Жители города откровенно гордились — «У нас тут нет разных национальностей-мациональностей, мы все — Бакинцы!».

Как быстро всё это рухнуло. Сразу вспомнили об армянах, придерживали в уме евреев и русских. Вспыхнула резня в Сумгаите.

Мы с женой приехали последний раз в Баку сразу после этих событий. Я был занят на работе — это была последняя командировка, она на балконе загорала под ласковым весенним солнышком.

Мы жили на 15 или 16 этаже в гостинице «Апшерон», на площади… не помню, как она называлась — напротив помпезного и нелепейшего дома правительства. Однажды — это был субботний или воскресный день и нам некуда было спешить, нас разбудил странный звук. В утренней тишине номера с улицы слышно было что-то вроде «Арарах» — тишина — и снова — «Арарах». Было начало 9-го утра, мы вышли на балкон, нависавший над площадью. Внизу — волновалось людское море. Мы видели только монолитную черную толпу, которая издавала этот странный шум. При каждом «Арарахе» толпа странным образом светлела и через секунду — две снова чернота заливала площадь.

Мы решили спуститься на площадь — было ли это опасно? — мы об этом не думали, уж очень интересно было узнать, что там происходит. На площади шёл митинг. Всё пространство перед правительственным зданием было запружено мужчинами среднего, боеспособного возраста в черных костюмах. С трибуны выступали властители народных умов. Я не помню их имен и честно говоря не сожалею об этом, в любом случае имя им было — шовинисты. Толпа реагировала на их зажигательные речи со страшной и зловещей слаженностью. В нужный момент вверх вздымались сжатые кулаки и обратив лицо к Аллаху люди скандировали — «Ка-ра-бах!!!» (вот причина изменения цвета толпы, белые лица смотрящие в небеса, вместо черных южных шевелюр).