Иржи Грошек - Реставрация обеда Страница 3

– Это не гадость, а якобы мимиямб Герода, – важно пояснил я.

– Писатели! – выругалась тогда Сестерция. – Всего-то двадцать четыре буквы, а сколько самомнения!

Мне показалось, что назревал конфликт на почве литературных предпочтений, и я поспешил его раздуть:

– Скалы тотчас же столкнулись, но голубю зашибли только хвост!

Сестерция с симпатией поглядела на свою сковородку.

– Это пророчество? – справилась она. – Или желание подраться?

Нет ничего лучшего, как в летний, погожий день треснуть кому-нибудь по башке палкой. Для полноты ощущений. Впрочем, усиленно конфликтовать с Сестерцией я не собирался. Просто за эти три дня меня одолели ее придурковатые друзья – хироманты…

Вначале была книга, и книга была препаршивая. Тот, кто принес ее в мою лавку, заслуживал распятия и четвертования. Но с видом чрезвычайной любезности он топтался тогда предо мной в ожидании щедрого вознаграждения. Если бы не Сестерция, которая привечала этого хироманта и «библиолюба», я бы выгнал его в три счета. Делай раз – книга вырывается из рук; делай два – книга летит за дверь; делай три – туда же отправляется и ее продавец. Однако я мужественно выслушивал все комментарии по поводу той «невероятной удачи», которая обрушилась на мой дом в виде этой «чудесной книги». Только глаза мои все время закатывались. Внезапно хиромант замолчал. Мне показалось, что боги призвали его на должность гужевого транспорта – мула или осла. Но хиромант, сохраняя обличие, по-прежнему стоял предо мной и пялился на мои руки. Я тут же поставил научный эксперимент – развел свои ладони в стороны, и хиромант моментально окосел.

– В чем дело? – поинтересовался я.

– У тебя отсутствует линия судьбы, – замогильным голосом произнес хиромант и добавил: – Совсем, абсолютно, навсегда.

А вдобавок, как утверждает Сестерция, мне явно не хватает терпимости по отношению к людям. Чтобы выслушивать всякий бред.

– Я хиромант в третьем поколении, – добавил он – и, по-видимому, глумился над моим воспитанием. – У тебя на ладонях нет никаких линий, вообще…

В ответ на угрозы я ловко ощупал его голову.

– Сегодня вторник? – поинтересовался я.

– Угу, – отвечал хиромант.

– Основание треножника перевернуто. – Тут я загадочно повздыхал. – Во вторник благоприятно оставить супругу и взять молодую наложницу с ребенком. Беды не будет.

– Ты думаешь? – удивился хиромант. – Ну тогда я пошел.

Был он высокого роста, костляв и все время сгибался, как правая нога у цапли, – то ли освещал себе глазами дорогу, то ли боялся стукнуться головой о косяк. На пороге хиромант слегка задержался, еще раз высказался про отсутствие линий и, сбитый с толку, удалился…

Ни сердца, ни ума, ни фантазии… Ни бугорка Венеры, ни линии жизни, ни складок на коже – я хорошо сохранился для своих сорока лет. Родился и вырос в городской библиотеке, где мой дедушка, из вольноопределяющихся, служил истопником. Еще во времена Галльских походов Юлия Цезаря мой юный дедушка попал в плен и был продан в рабство с молотка. Его определили на строительство подъездных путей к Риму, где дедушка благополучно утопил своего бригадира в Понтийских болотах и дал деру. Через некоторое время его изловили и подвергли стремительной романизации, то есть высекли и обучили грамоте. А поскольку утопленный бригадир не мог появиться в суде, то криминальное прошлое моего дедушки так и сгинуло в болоте. И единственное, чего он всю жизнь опасался, – это пьесы Аристофана «Лягушки». «Бог знает, о чем они там наквакают», – говаривал дедушка, изымал вышеназванные книги из городских библиотек и растапливал ими печи. Просвещенные римские владельцы моего дедушки, обнаружив подобную тягу к литературе, ошибочно предположили, что миру явился новый Геродот, а не Герострат, и отпустили его на волю. Дедушка тут же определился в ближайшее хранилище книг, где сообразно своим интересам расправился со всеми трактатами о водоплавающих. Потом женился, обрел наследников и генетически расположил меня к порче книг. Однако же всяческие мутации несколько отклоняют грядущие поколения от истинного пути – мне не привилось печное дело. Зато хирургические компиляции я полюбил с детства. Вырезать ненужный абзац, покромсать страницу, изъять у трагедии эпилог и присобачить его на новое место – милое дело для тех, кто понимает, что наша литература остро нуждается в критическом переосмыслении.

– А если переосмыслить некоторых писателей, – сказала Сестерция, – то никакой литературы и нет.

Большинство романов – гермафродиты. Андрогинные сочинения-гиены, способные менять пол, гипнотизировать читателя, преследовать заходящее солнце, устранять авторское бесплодие, грабить могилы. Идея двойственности, заключенная в романе, сбивает простодушного читателя с толку, лает на критиков и путает следы. В Азии, как рассказывают, водятся такие литературные гиены, что, наступив на тень человека, вызывают у него оцепенение. В единстве противоположностей у плены рождается многочисленное потомство – книжная серия, и некоторые литераторы, погнавшиеся за этой гиеной, сходят с ума и падают с лошади. Гиена же состоит в какой-то таинственной связи со всеми сочинителями, по собственному желанию изъясняется человеческим голосом и выкликает по имени того сочинителя, которого хочет растерзать.

Как говорит Сестерция – слава богам, что мы не литераторы. Это скучные, ущербные люди, которые хотят восполнить пробелы в личной жизни своими фантазиями. У кого жена стерва – пишут любовные романы; мизантропы – заядлые юмористы, порнографы – импотенты, а простаки – сочинители криминальных историй.

– Слава богам, – говорит Сестерция, – что мы с тобой персонажи давно отшумевшей драмы. И браниться мне лень, и ссориться – простора не хватает. Otium cum dignitate – проведем свой досуг с достоинством.

– Хорошо, – согласился я, – пойдем оскверним могилу.

Время от времени мы совершали набеги на местное кладбище с целью поживиться археологическими открытиями. Опасаясь возмездия со стороны родственников, мы выбирали древние захоронения, о которых потомки не беспокоились лет этак двести. Можно сказать, что мы восстанавливали связь поколений, но лучше об этом промолчать. Потому что потомки – люди скользкие. Сегодня им наплевать на свою прапрабабушку, а завтра они требуют вернуть ее побрякушки. Поэтому материальные ценности с опознавательными знаками мы оставляли на месте раскопок. А все остальное национализировали и продавали в собственной антикварной лавке. Особенно бойко шла торговля древними рукописями, как целыми, так и старательно подпорченными. Одни манускрипты сшивались, другие резались. На три, на четыре части – в точности по количеству покупателей, желающих приобрести, например, «Описание Эллады» или «Беседы Эпиктета». Стыдно признаться, «Сатирикон» Петрония Арбитра мы разделили на сорок частей, и вряд ли когда-нибудь он будет восстановлен в прежнем виде.

«Кабы попался ты нам на такие же плутни, трактирщик: Воду даешь ты, а сам – чистое тянешь вино».

Одну главу мы продали Корнелию Тегету… В Помпеях этот предприимчивый «меценат» построил уже несколько popinae, то есть целую сеть кабаков среднего пошиба. Как поговаривали, достаток Корнелия Тегета зиждился на махинациях со спиртными напитками. Поэтому я подумал, что наш разбавленный «Сатирикон» придется ему по вкусу…

В десять часов ровно, как показывали солнечные часы на доме Евмахии, я отворил дверь в харчевню Корнелия Тегета на улице Изобилия. Но вместо запаха кислой капусты на меня обрушилась поперечная балка, откуда-то сверху.

– Будь она неладна! – воскликнул Корнелий Тегет, вытаскивая меня из груды мусора. – Третий раз прибиваем. Обустраиваемся. Зато посмотри – какая красота вокруг! Ин-терь-ер!

Я, слегка приплюснутый, озирался по сторонам в надежде разглядеть свою смерть, прежде чем она свалится мне на голову в виде какого-нибудь кирпича.

– А ты заметил, – поинтересовался Корнелий Тегет, – что поперечная балка всегда падает плашмя, а продольная – протыкает насквозь! Правило первое – не стой под Атлантом, а то промокнешь.

Тут Корнелий Тегет стал потрясать брюхом, и я догадался, что последняя его фраза была шуткой, а танец живота – смехом.

– Приступим, – предложил неугомонный Корнелий Тегет, – к осмотру помещения. Вначале познакомься с моими мальчиками.

И принялся хлопать по каждому из шести деревянных фаллосов, размещенных при входе, поименно их представляя: «Шкряга», «Шняга», «Каркалыга», «Шнырь», «Шмыга» и «Панта рей». Меня чуть не вытошнило на всех разом, до того натурально они выглядели.

– Это называется – фаллозаборник! – добавил Тегет, весьма довольный своими филологическими изысканиями. – Иначе говоря, раздевалка. Тут посетители будут оставлять свою верхнюю одежду. Пойдем дальше…