Владимир Маканин - Коса — пока роса Страница 3

Олежка и с утра продолжал.

— Дядя. Вам отшибут голову, — уверял он с нарочитой серьезностью.

Несколько странную (тут Алабин с ним согласен!) лунную озабоченность своего дяди Олежка оценивал как смешной стариковский облом — как забавную, запоздало выраженную шизоидность.

— Вам, Петр Петрович, совершенно нельзя видеть женщин.

Олежка уезжал — он оставлял дяде хорошей колбасы, ветчины. Одну колбаску они тут же красиво порезали... Открыли бутылку.

Выпивая, Олежка посмеивался:

— Ваши подвиги войдут в легенду. Вы, дядя, будете как герой... Как Лука.

— Лука?

— Именно, именно Лука... Мудищев.

На все это старый Алабин, конечно, возражал. Держа в руке стакан с вином, вяло, впрочем, он возмущался:

— Какой там герой... Какие подвиги, мой мальчик. Свеча догорает — вот и все.

Они чокнулись и выпили.

— Огарок... Когда свеча догорает, она потрескивает. Вот и все.

— Но у вас, дядя, она потрескивает отлично!

— Ты, Олежка, молод. Чего тебе здесь киснуть?.. Езжай куда-нибудь в отпуск на юг! Посмотри мир! Людей!

— Чего бы и вам не поехать?

Олежка разлил еще по стаканам... А Петр Петрович, изготовясь пить, шумно вздохнул:

— Я стар... Ни денег, ни большого здоровья... Я только и могу толочь ступу в одном месте.

Молодой Алабин опять засмеялся:

— Вы ее очень неплохо толчете, дядя!

На что Петр Петрович только махнул по-стариковски рукой — чего уж там!

Он пошел проводить Олежку. Да, да, после обеда... Петр Петрович проводил его до электрички. Мимо Аниной дачи.

Олежка, видимо, припомнил все-таки вчерашнее свое подозрение насчет Ани. Но смолчал.

Петр Петрович тоже шел молча.

Зато возле угловой дачи старый Алабин заговорил:

— Осторожней. Здесь, Олежка, осторожней.

— Что такое?

— Забыл?..

— Что я забыл?

— Лушака... Не подходи близко к его забору, — предупредил Петр Петрович второй уже (если не третий) раз.

На углу горбатился плохонький дом Лушака, таково было прозвище здешнего затворника. Этот Лушак, как все знали, входил в криминальную группу, день за днем трудившуюся от их поселка совсем недалеко — в Малаховке. Но в последнее время Лушак от своих отошел...

— Он покойник, — небрежно сказал Олежка.

По понятиям той группы, Лушак совершил какую-то немыслимую подлянку. Кого-то сдал... А сам прикрылся. Но дело там всплыло. Малаховских (многих!) менты пошерстили, а Лушака не тронули. И теперь братва, то есть свои же, собирались и впрямь его как-то прищучить — возможно, прикончить.

А сбежать, видно, некуда. Лушак заперся... И пока что стрелял из старого ружья в каждого, кто подходил к забору.

— Давай-ка обойдем. По той стороне.

— Вот еще! — фыркнул Олежка.

Он сделал шаг и молодой крепкой рукой тряхнул калитку. Ни звука в ответ.

Олежка тряхнул еще:

— Эй, Лушак! Жопа рваная!.. Скоро тебя твои достанут. Говорят, твою пульку уже загнали в ствол... Твою пулю, эй, Лушак!

Из верхнего окна раздались-таки выстрелы. Дважды... Но пули щелканули по штакетнику аж в нескольких шагах, далеко!.. Не стрелок.

Оба Алабина резво отскочили, отбежали от забора.

— Эй, мазило! Пьянь! Протри глаза! — кричал Олежка.

Старый Алабин не комментировал, но, если честно, его резанула жест-кость Олежки. Резанул тон, насмешка над загнанным в угол человеком... Пусть даже подлым... Впрочем, у молодых Алабин такое встречал не раз.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Третий час ночи. Пора... Луна уже не выкатится круче. Свет ее не станет выше.

С ключом от веранды небольшая заминка. Замок, что ли, сменили... Бородка цепляла, пришлось ее пораскачивать туда-сюда. Напрягая пальцы. С усилием... Топчась на месте, старый Алабин шумно втягивал ноздрями воздух... Именно тут (но еще больше, когда вошел) ему почуялся уловимый запашок застоя. Мельком Петр Петрович подумал, что наверху, быть может, расчехлили что-то... Из старой мебели.

Не скрипнув (да и не дыша), он поднялся по лестнице. Сердце билось. Вот комната... Здесь... Он был в шаге от Ани. Спящая, она опять давала ему его счастливый шанс.

Что ни говори, чудесный, удивительный миг!.. На этот раз Петр Петрович был чрезвычайно осторожен, но и не мешкал. Он не прилег сразу, а присел рядом и стал тихо ласкать плечо спящей. Лишь едва касаясь рукой... Вкрадчиво... Плечо — наиболее холодное, наиболее спокойное место на теле женщины.

Ошибку он все-таки почувствовал. Вдруг отпало желание. Прервалось...

И теперь уже волной отчетливый запах старости ударил ему в ноздри.

— Ч-черт!

Женщина проснулась... Включив ночник, она точно опешила. Опешил и Петр Петрович. Впору было смеяться — в постели была та самая Михеевна, уборщица дач, а заодно дачный сторож.

— Чего тебе надо?.. — заворчала она.

Пробормотав какую-то нелепицу, Петр Петрович не просто встал, а быстренько выпрыгнул из постели. (Он ошарашенно думал, не ошибся ли он и впрямь дачей.)

Старуха со сна тем временем шумела:

— Шустрый какой. Козел!.. Сначала надо поухаживать, а уж затем ночью к женщине идтить!

И тут она вдруг живо вскрикнула — узнав его.

— А-а, полночник. Ты-ы? — протянула Михеевна (полностью ее звали Аннета Михеевна).

— Я. Это я... Успокойся.

Смешно сказать, но в тот смутный миг Петр Петрович едва не спросил, здесь ли проживают Костровцевы... Но, конечно, не спросил. Не желая себя (и главным образом Аню) выдать.

Анекдот!.. А хорош бы он был сейчас сходу раздевшись! Уже не сдерживаясь, Петр Петрович громко матюкался.

Старуха же, развернув в его сторону ночник, смело его разглядывала:

— Полно-оочник. Видать, нравлюсь тебе — а?

Осклабилась:

— Ну, ладно, ладно. Иди, иди сюда. Больно ты настойчивый.

Петру Петровичу было, однако, совсем не смешно. Не до ерничества было... Он схватил со стола принесенные Ане цветы — он не желал оставить старухе.

Уходя, все-таки спросил (для отвода глаз):

— Чья ж дача?

Старуха охотно пояснила — ошибся, ошибся! Здесь дача Костровцевых. Но самих Костровцевых нынче нет.

— Нынче они в городе.

— С чего ты в их постель забралась? — спросил Алабин, сердце его екнуло.

— А мягкая. Хочешь, сядь-ка спробуй... Мя-агкая!

Старуха зевнула:

— Не заругают... Завтра уже всё... Завтра они, может, и вовсе уезжают. Так сказали.

— На юг?

— На юг... А я сторож. Дача-то новая, с мебелями. И пограбить запросто могут. Ты-то не затем ли самым пришел? — Это она так веселилась — смеялась, видя, что ночной гость уже шагнул к дверям.

Петр Петрович уходил, она кричала вслед:

— Куда ж ты, сокол?.. И цветики унес. Аль не мне приносил?

Карга! Мать ее! — бранился Петр Петрович с нешуточной уже озленностью.

Возвращался во тьме не глядя. Оступался... Вдруг упал. Спотыкался о корни, там и тут вспучившие траву.

А горечь! Горечь душила... Аня... Ее трепетное лицо! Уедет. Это надолго... Жизни-то осталось ему, Алабину, всего ерунда. Самый край... — мучая себя, думал старик.

Среди дня Петр Петрович счел нужным завернуть к старой карге. Найти нетрудно: поглядывай через рябь штакетника, и где-нибудь на нее наткнешься... На той даче или на другой.

— Привет, старая. — И Петр Петрович завел для начала самый ненавистный ему дачный разговор — о погоде.

Но как раз погожие нынче деньки Аннету Михеевну на старушечье пробалтывание очень даже вдохновили.

Да, да, да, уезжают... Вчера Аня и ее муж ездили вместе в Москву — похоже, что за билетами.

— И вернулись.

— Велели приглядывать?

— И прибрать, и приглядывать. Чтоб порядок... Хе-хе-хе... А что ж мне — плохо, что ли? Я, если так поглядеть, здесь полная хозяйка. Люди приезжают-уезжают, живут-умирают, а я остаюсь!

Старуха продолжала свое и уже не могла остановиться — с Михеевной, мол, все ладят. Аннета Михеевна, мол, всюду и везде!.. Иль не знал?

Петр Петрович кивнул: знал он, знал!.. Ну, разговорилась!

— Михеевна всегда при деле... Подрезать ветки в саду... Колодец почистить. Всему, заметь, сама выучилась... Травку выкосить, косой раз-раз — и готово.

— Неужели косишь?

— Кошу... Михеевна все может. Вот только курить никак не научусь! А то бы мне с папироской как хорошо! — Она хохотнула.

Петр Петрович слушал ее болтовню, с трудом допуская мысль, что эта самая старуха едва не попалась ему в постели. Едва не отдрючил старую козу!.. Однако не казалось ни смешным, ни гротескным. (Своя незадача гротеском не кажется.) И опять же эта вдруг зачастившая к Петру Петровичу мысль — мол, недалек, недалек край жизни!

Живешь и живешь. Бегаешь... Ищешь себе какую-нибудь Михеевну с подсказкой. И Михеевна тут как тут. Хозяйка... Ан глядь — не сама ли это смерть к тебе уже подоспела? — в таком вот гротескном, костлявеньком виде!

Петр Петрович произнес: бр-ррр... — и даже потряс головой, отгоняя навязчивый образ старой хозяйки.