Денис Гуцко - Тварец Страница 3

— О, отлично. Заяц особенно получился. Ушастый такой…

— Да не, это так… вот.

Алексей кладет на колени отцу следующую картонку.

Мрачноватое задумчивое существо. Глаза, синий и желтый, смотрят несколько вбок. Крупный кочан головы, лицо вполне человеческое, но рот чем-то напоминает кошачью пасть. На шее цепочка с бутоном красной розы. Ноги как тумбы и три мощных бугристых руки.

Леша в предвкушении похвал переводит взгляд с папы на рисунок. “Тварец”, — читает Кудинов на обороте. Столь беглое знакомство с шедевром не удовлетворяет Лешку. Он сползает по спинке дивана, усаживается поближе к отцу. Переворачивает картон обратно, рисунком вверх:

— А? Как? Этот у меня лучше всех получился. Рисовалка сказала — теперь рисуйте, что хотите. И я нарисовал.

— Кто? Рисовалка?

— Учительница по рисованию.

— Вы ее так называете?

— Ну… да, — Леша неохотно отвлекается на второстепенное.

— Так нехорошо учительницу называть. Понятно?

— Понятно… Пап, — с заметным нетерпением он возвращается к главному. — Ну как тебе?

— Да отлично. Тип такой… ногастый, трехрукий.

— Это чтобы больше успевать.

— Рот у него такой… хищный, — Кудинов переходит к критике.

— На самом деле он ветром питается, — пресекает критику Леша. — Роза у него, видел? Это, знаешь, что значит?

— Чем, говоришь, питается? — спохватывается Кудинов.

— Ветром. Если долго ветра нет, он голодает. И отправляется искать, где ветер. А роза — это с его родины. Это чтобы надолго дом не покидать. Как только роза высохла совсем, листья выпали — пора, значит, домой. Только у него на родине ветра не бывает почти, он там долго тоже не может. Раньше там был ветер, а теперь нет. Зато розы.

Рассказывая, Леша непроизвольно вдавился грудью отцу в плечо.

— Это Тварец. Видел, сзади там написано?

Кудинов слегка отстраняется от Леши, осуждающе качает головой:

— Э-эх! Грамотей! “Творец” через “о” пишется. А ты как написал? — переворачивает рисунок, постукивает ногтем по незаконному “а”. — Слышишь?! — зовет он Надю. — Как сын твой “творца” написал? Через “а”! Чему только их в школе этой учат?

— Почему через “о”? — тихо удивляется Леша, вновь притискиваясь к отцу.

— Да ладно, Жень! — откликается Надя. — Научится еще, успеет.

Кудинов чувствует новую волну раздражения в адрес Нади: все ей мелочи, все у нее “успеется”. Беспечная, легкомысленная. А ведь сразу было ясно…

Чувствуя, что перегибает, он пытается себя одернуть: “Ты только молчи!”.

Если перемолчать, помрачение рассеется. Уйдет. Потом сам же будет радоваться, что не ляпнул ерунды, Надю не обидел. Но может и накрыть.

— Почему “о”? — снова приступает Лешка. — Мы вот с мамой “Маугли” читали. Там было: “Ты из дикого леса, дикая тварь?”. Через “а” было.

— Правильно, — соглашается Кудинов с некоторой неохотой: теперь не осталось ничего иного, как пуститься в дальнейшие разъяснения. — Если “тварь” — то через “а”. А “творец”… тот, кто эту тварь сотворил… ну, в нашем контексте — “бог”, “всевышний” и так далее — “творец” уже через “о”.

Задумавшись, Лешка молча забирает свой трехрукий разноглазый рисунок, смотрит. Переворачивает, смотрит.

— Понятно, нет? — миролюбиво заключает Кудинов и трет лицо, подавляя зевоту.

Кажется, отпустил нервный спазм.

— “Тварь” через “а”, “творец” через “о”, — на последнем “о” Кудинов все-таки срывается в долгий глубокий зевок.

Пересев на ручку дивана, Леша думает.

— Нет, непонятно, — наконец, говорит он. — Почему там через “а”, а здесь через “о”.

— Потому что так правильно. Творец, понимаешь? Тво-рец.

Некоторое время Леша молчит, всматриваясь по очереди в синий и желтый глаз.

— Ну, ладно! — выносит он свой вердикт. — А у меня “Тварец”. Это другое. Он не бог. Он как бы тоже — из дикого леса, но только… — Леша сбивается, но скоро подхватывает, — только может сам разных существ делать. Живых.

Повернувшись к Леше, Кудинов чувствует, что приступ немотивированного раздражения, который казался преодоленным, никуда не делся. Чудище лишь притаилось, и теперь встает во весь рост. Жаль. Жаль, он не в силах с ним совладать… Впрочем, почему это — немотивированного? В школе не учат, так отца послушай. Набирайся знаний хотя бы дома, благо — есть у кого.

— Во-первых, слезь с ручки дивана, — холодно чеканит Кудинов.

Смекнув, что нарвался, Леша спрыгивает с ручки — она предательски надрывно скрипит. Этот звук заводит Кудинова на полные обороты.

— Сколько раз повторять, чтобы ты не ломал диван!

— Я не хотел…

— Во-вторых, — припечатывает он, не слушая Лешкиных оправданий. — Ты запоминай, когда тебя учат. Мотай на ус, а не спорь и не умничай. Сказано: через “о” — значит, через “о”. Ясно?

Лешка с готовностью кивает:

— Ясно.

— Не через “а”. Ясно?

— Да. Ясно.

Все, отпустило. Будто электрический провод отняли от головы. Переходит на ворчание:

— Ну, и отлично.

Ой-ей, успел-таки наломать. Лешка стоит, вытянувшись по струнке, в глазах испуг и… Кудинов не исключает, что в такие минуты ему это мерещится, но в Лешкиных глазах за пеленой испуга он каждый раз видит сполохи жалости.

Если не взять себя в руки хотя бы сейчас, вслед за случайным гневом накатит другая напасть: бурное раскаяние, полное пьяных слез и сопливого удушья. Надя явится с рюмкой валерьяны, Лешка просидит весь оставшийся вечер беззвучно в своей комнате, а когда придет поцеловать перед сном, будет отводить взгляд…

— Иди.

Леша разворачивается к двери.

— Забери.

Леша подхватывает картонки, сует их в папку, уходит к себе. Скорей всего встанет там перед своим столом, уткнувшись в стену: почему-то всегда переживает стоя.

Кудинов запрокидывает голову на спинку дивана. Разгорается изжога раскаяния. Позвать его, что ли, обратно…

— Мальчики, к столу! — зовет из кухни Надя, не слышавшая того, чем закончился Лешкин вернисаж.

Проспав часа три, Кудинов открыл глаза. Сердце стучало ровно и упруго, как у стайера на середине коронной дистанции. Он знал: если сейчас встать, поддавшись обманному ощущению бодрости, уже часа через два его настигнет усталость столь безжалостная, что опустошенность в конце позапрошлой недели, которая была посвящена приему высоких московских гостей, покажется мимолетным затмением после чрезмерно жаркой парилки. Нарушение сна было делом для него привычным, Кудинов был опытным ловцом сновидений. Новички бросаются сразу считать овец. Бесперспективное занятие, если сначала не дать мозгу пробежать намеченный круг, прокрутить все то, что не удалось дожить и додумать за день. И Кудинов дал волю извилинам, заскользившим по петлистой границе между мыслью и бредом.

— И ведь обязательно на выходной, — шепотом, чтобы не разбудить Надю, посетовал Кудинов.

Оттолкнувшись от каштановых ветвей, равномерно проколотых светом, его видения прокатились над оперзалом банка, где, впав в секундное завихрение грезы, нарисовали то, чего так никогда и не случилось: в опустевшем банке он любит Галочку Сенькину на столике с рекламными буклетами… где она теперь? говорят, в Швейцарию уехала… здесь Кудинов прочно вернулся в стадию бодрствования и, пролистав одну за другой скучные картинки прошедшего дня, остановился на крупном плане складчатого Башкировского затылка. В понедельник, подумал Кудинов, нужно будет просто отдать заявление Лиле. И все. А если Башкиров не подпишет, прийти к нему и спросить — почему.

— Почему. Да. Почему, — уныло потянул про себя Кудинов, глядя в творожистый ночной потолок, и вздохнул.

Ему вспомнилось, как вечером он совершенно по-идиотски завелся оттого, что восьмилетний сын недоумевал, почему “творец” следует писать через “о”, тогда как “тварь” — через “а”, и мысли его покатились по совсем другой спирали: Надя, семья, обязательства… завтра нужно первым делом помириться с Лешкой… искупить… эх, нервы… призвание, принесенное в жертву…

Подоткнув поудобней подушку, Кудинов поспешил на инвентаризацию ночного стада: одна овечка, две овечки, три овечки, четыре… Сюжет семейный заканчивался известно чем. Леша вырастает и уезжает учиться в другой город. Пять овечек, шесть овечек, семь. Его стареющий жалкий отец, всю жизнь мечтавший писать романы вместо того, чтобы рассылать пресс-релизы, от безысходности разводится с женой. Восемь овечек, девять овечек, десять. Но время, хоть и горит незримо, сжигает наверняка: его заброшенный — отложенный — талант давно превратился в золу. Одиннадцать, двенадцать. Чертовы овцы!

В понедельник заявление ляжет на стол Башкирову с самого утра. Точка!

Одна овечка, две овечки, три.

Когда, растолкав спасительных овец, Кудинов в десятый раз ввалился в будущий понедельник и застыл там перед дверью с табличкой “Управляющий” — он решительно отбросил одеяло, встал и, стараясь не цеплять в темноте мебель, отправился на кухню.