Андрей Панов - Алтарь Страница 3

— Не может, — прошептал Надав.

— Значит: или бога нет, или Моисей нагло врёт. Или бог — средоточие любви и доброты, или его не существует вовсе! — заключил Авиуд.

— Но как же… Как же Моисею не стыдно обманывать людей? Ведь все ему верят, все считают его гласом божиим. Как же он может? — голос Надава задрожал, и на глаза навернулись слезы.

— А ты посмотри, как Моисей с нашим отцом Аароном обирают всех. Какие нелепые законы о жертвах на праздники, жертвах за грехи и прочее! Ведь на алтаре сжигается небольшая часть этих жертв, остальное же мы берем себе. Да, Надав, мы. Что ты сейчас ешь? Что пьешь? Мы же не пашем, не сеем, не выращиваем виноград. Наше дело небольшое: молиться и приносить всесожжения, а народ доставляет нам еду. Выходит, мы с тобой пособники Моисея в его обмане, мы наживаемся на страданиях народа! Как ты можешь спокойно спать, осознавая, что погряз во лжи? Я не понимаю, как?!

Надав, стыдливо опустив глаза, произнес:

— Но что же мне делать, брат?

— Есть выход: я хочу проверить, существует ли бог на самом деле. Мы сейчас возьмем свои кадильницы, зажжём в них огонь из нашего очага, а не из скинии, пойдем к алтарю и будем молиться. Если бог есть, он начнет разговаривать с нами. Укажет нам на то, что принесли мы огонь чуждый в обитель его. Тогда мы раскаемся, а после раскроем обман Моисея перед людьми и будем истинными священниками господа нашего. А если Иегова не заговорит с нами, значит — нет его, а Моисей просто обманщик. Я убью его и стану жить, как все: возделывать землю, пасти скот, и никто больше не возродит эту подлую веру в народе нашем. Ты идёшь со мной, брат? Сегодня решается судьба народа. Помоги мне.

Надав колебался: он кусал губы и, погрузившись в раздумья, неосознанно ломал на тарелке кусок лепешки. Авиуд раздраженно выдернул из его рук остатки еды и воскликнул:

— Ну же! Отвечай: идёшь со мной?

Надав посмотрел брату в глаза и тихо ответил:

— Да, иду.

Авиуд широко улыбнулся.

Они зажгли в кадильницах огонь, вложили туда курений и вышли во двор. Многочисленные облака скрывали от их взора луну и звезды. Ночь была темная и тихая. Только изредка из овчарен раздавалось блеяние какой-нибудь одинокой, не желающей спать, овцы. Братья, стараясь неслышно ступать, чтобы никого не разбудить, осторожно приблизились к скинии и, осмотревшись по сторонам, вошли в первый зал.

— Останемся здесь или пойдём дальше? — прошептал Надав.

— Идём к алтарю, — так же шепотом ответил Авиуд.

Тут в темноте метнулась тень, Надав вскрикнул и, захрипев, упал. Авиуд резко обернулся и воскликнул:

— Кто тут?!

Кадильница осветила тело Надава с вывалившимся изо рта языком и выпученными глазами. Авиуд отступил назад, и вдруг перед ним выросла фигура Моисея. Длинная борода его светилась красным от огня авиудовой кадильницы, а на лицо ложились такие тени, что оно приобрело зловещее выражение.

— Я всё знаю, — признался Моисей. — Елеазар, брат ваш, рассказал всё, что слышал. Ты хотел убить меня, разрушить нашу веру, традиции, которые с таким трудом создавались, стереть всё! — глаза первосвященника горели от гнева, голос гремел под сводами скинии. — Но этого не случится, Авиуд. Я, Моисей, — глас божий, бич божий, сам бог! — говорю тебе это!

«Он же сумасшедший», — пронеслось в голове Авиуда.

— Так, значит, бога нет? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Я — бог, я — Иегова, я — Элогим, я творю законы, я наказываю людей за их грехи, я правлю народами от своего имени, от своих многочисленных имен! Я — Создатель, а вы — твари дрожащие! И за ваши деяния я — бич божий, вершитель правосудия, клинок истины, — покараю вас! Да гореть вам в геенне огненной во веки вечные! Аминь.

С этими словами Моисей вонзил в тело Авиуда жертвенный нож. Авиуд простонал и медленно опустился на пол.

— Ифамар, Елеазар, — воскликнул убийца. — Возьмите мертвых братьев ваших, отнесите в дальние покои, снимите одежды их и обжарьте на жертвенном огне алтаря тела Надава и Авиуда. Элогим с наслаждением вкусит запах горелой кожи изменников. После того, как обгорят они, наденьте на них одежды их, позовите Мисаила и Елцафана, сынов Узиила, и вместе с ними вынесите тела на обозрение народу. Скажите: такова воля Иеговы, господа нашего, ибо они согрешили, и так освятился господь в приближающихся к нему.

Когда Елеазар и Ифамар вышли, унося тела убитых братьев, Моисей подошел к стоящему на коленях Аарону. Тот плакал и смотрел на свои ладони, которыми несколько минут назад задушил собственного сына.

— Мы не могли позволить им уйти живыми, — произнес Моисей. — Завтра все узнали бы о том, что они сделали. Все! Понимаешь?! Мы с тобой завтра же сами оказались бы на алтаре вместо баранов и тельцов! Ты об этом не думал? У этой веры есть будущее, она просуществует тысячи и тысячи лет! Нашему Элогиму будут приносить жертвы миллионы, миллиарды! Но только, если мы с тобой не дадим угаснуть ей, затеряться среди других религий, проиграть им на веки вечные. Ты хочешь этого, Аарон? Хочешь?!

Аарон молчал…

февраль 2003 г.

Выброшенные на берег

«Хорошее утро», — подумал Поликарп, выходя на крыльцо. — «Свежее».

Он стоял и смотрел в рассветное небо, полной грудью вдыхая чистый деревенский воздух. Робкий ветерок шевелил его волосы и ласкал обоняние приятным ароматом из цветника под окнами. Пригладив русую шевелюру широкой ладонью, Поликарп улыбнулся и, спустившись с крыльца, ступил на мокрую от росы траву.

— Хорошее утро, — повторил он вслух и ещё раз широко улыбнулся.

Поликарп снял белую рубаху, которую ему в своё время подарила жена, и с удовольствием облился ледяной водой из колодца. Затем снова набрал воды, отпил немного прямо из ведра и обеими руками выжал свою густую окладистую бороду.

Натянув рубаху, Поликарп сел на старое, растрескавшееся бревно у крыльца, вынул из кармана небольшую черную трубку и закурил. Он совершал этот придуманный им самим ритуал только два раза в день: утром, до завтрака, сидя на этом старом дубовом стволе, и вечером, после ужина, у камина, глядя на хаотично пляшущие языки пламени и слушая жалобное потрескивание обречённых стать пеплом дров.

Не прошло и пяти минут, как Поликарп услышал стук закрывающейся двери соседнего дома и, обернувшись, увидел невысокого бородатого мужичка в полном рыбацком облачении и с удочкой на плече.

— Здорово, Авдот, — крикнул мужичку Поликарп.

— Здравствуй, Поликарп, — откликнулся тот, приближаясь.

— Никак на рыбалку собрался?

— А что ж? Такое утро грех пропускать. Аль не так?

— Так, Авдот. Утро доброе.

— Вот и я думаю — утро какое доброе! Дай на рыбалку схожу. Взял удочку и пошёл. Слава богу, речка рядом — далеко топать не надобно. А то грехом бы и дома остался, — Авдот уже примостился на бревне рядом с Поликарпом и с жаром принялся рассказывать. — А ты слыхал, Ванька что учудил-то, а?

— Ладно, Авдот, — разговорился! Рыба уплывёт.

— Твоя правда, Поликарп. Рыба — она что твой паровоз: ждать не будеть! — Авдот тяжело вздохнул, поднялся и, взяв удочку, направился к реке.

Тут из-за недалекого бугорка показалось стадо коров, и Поликарп с огорчением понял, что трубку ему уже докурить не удастся. Кряхтя, он поднялся с бревна и не спеша направил свои стопы к коровнику — выпускать Рыжуху на пастбище. Как-то незаметно к Поликарпу присоединился беспородный пес преклонных лет.

— Здравствуй, Серый, — обратился к псу бородач, потрепав его за ухом. — Где же ты пропадал всё утро, старый плут? Никак к Рябке бегал опять?.. Всё бы тебе к бабам, Серый! В твои-то годы!

Серый ничего не ответил, а только посмотрел на Поликарпа своими большими умными глазами, опустил голову и поплёлся к конуре, где улёгся на травке и стал наблюдать за дальнейшими действиями хозяина.

Когда Поликарп вывел корову со двора, стадо уже величественно шествовало мимо. Бородач поискал глазами пастуха и крикнул:

— Эй, Семён! Забирай Рыжуху!

Из самой гущи стада вышел тощий человечек в красной рубахе и чёрных трико, обутый в резиновые сапоги едкого зелёного цвета. На плече пастуха висел длинный кнут, а на голову была нахлобучена старая серая кепка, изъеденная молью. Человечек постоянно то чесал, то утирал свой длинный острый нос.

— Здорово, Евграфыч, — обратился Семён к Поликарпу. — Погодка сёдня добрая, а? — человечек говорил быстро, покашливая и утирая нос через каждые два-три слова.

— Да, ничего…

— Эта… Я чё говорю-то… У тя, Евграфыч… э-э… табачку нету чуток — курить шибко разбирает… эта, а?

Поликарп извлек из кармана табакерку и отсыпал щепотку в грязную ладонь пастуха.

— Эта… Благодарствую, Евграфыч, — сказал Семён. — Ты эта… ну… знаешь про Ивана-то? Он вчерась… у Лукерьи был… Ну, вот, эта… апосля такие штуки видал чудные…