Александр Трапезников - Новая история московских улиц Страница 3

Сам Корольков жил на Цветном бульваре, рядом с Трубной площадью. Именно в этом месте, почти сразу же после мироточения икон, стала проседать земля. Будто устала от постоянного давления колес и ног, шастающих туда-сюда. Образовалась весьма впечатлительная яма, достигающая пяти метров глубины, наполненная на четверть ржавой водой. Вот что показательно: когда-то, вплоть до XX века, здесь находился знаменитый бандитский трактир, два отделения которого носили названия «Ад» и «Преисподняя». Тут собирались воры, грабители и шулера, а картёжная игра, перемежающаяся дикими оргиями, шла целые сутки. Во время полицейских облав посетители трактира скрывались в многочисленных подвалах. А на верхнем этаже, между прочим, проходили совещания Ишутинского кружка, в который входил и Каракозов, стрелявший в Александра II. Словом, нехорошее место, скверное. Суть его не изменилась даже тогда, когда на месте «Ада» с «Преисподней» модный повар Оливье открыл ресторан «Эрмитаж», сверкающий огнями и ливреями лакеев у входа: именно тут у Чехова случилось сильное кровотечение из горла, едва не вызвавшее смерть, после чего он вынужден был переехать в Ялту. С тех пор минуло более ста десяти лет, кровь, правда не из горла, а из носа, пошла уже у полковника Королькова, когда он смотрел из окна на провалившуюся площадь.

Он ещё не представлял, за кого будет голосовать. Как человек военный, обязательный, решил непременно пойти, но бюллетень сунуть в несколько иную урну. А теперь, думалось ему, возможно, и идти никуда не придётся, поскольку, как передали утром по телевизору, провалы образовались не только на Трубной, но и ещё в шести округах столицы. Если так пойдёт и дальше — до избирательных участков просто не добраться. Но, может быть, власти как-нибудь выкрутятся, проведут выборы, скажем, по телефону. Или привлекут экстрасенсов-телепатов, да и один Грабовой справится.

Уняв кровь из носа, в тревожном состоянии Корольков вышел из дома. Служба в армии приучила его всегда проводить рекогносцировку на местности, прежде чем приступать к каким-либо действиям или оперативно-тактическим планам. Бродил он по Садово-бульварному кольцу долго, вплоть до позднего вечера, делал какие-то пометки в блокнот, даже что-то фотографировал. Прислушивался к разговорам, сам вступал в беседы со старушками, которые, как и положено, осведомлены больше всех. Вернувшись в квартиру, полковник начал анализировать ситуацию. Сделанные им выводы пока мало о чём говорили, но заставляли задуматься. На листе бумаги Корольков написал:

«Первое. Мироточение икон. Сам видел в церкви Животворящей Троицы на Сретенке. Второе. Провалы в земле: на Трубной, в Столешниковом, на Пушкинской улице, в Охотном ряду и т. д. Третье. Бродячие собаки ведут себя странно. Сбиваются в стаи и покидают город. Их большое скопление видели в районе Лосиного Острова, несколько сотен голов. Уходят в леса? Также странно ведут себя домашние кошки: непрестанно мяучат из всех окон. Что касается голубей, то те как были дурами, так и остались — продолжают клевать крошки. А тараканы активизировались, для этого не надо даже выходить на улицу — вон, бегут три сволочи прямо по стене. Четвёртое. Выступление Президента. Ничего существенного не сказал, но в глазах какое-то беспокойство. Пятое. Зарядил дождь, что совершенно не свойственно для этого времени года. Кажется, намечается гроза. Громы уже слышны. Шестое…» Шестого пока не было, и Корольков отложил лист бумаги. А громыхание за окном походило на артиллерийскую стрельбу.

Шестое, а также седьмое, восьмое и так далее, стало проявляться в последующие дни. Странные, загадочные события наращивались как снежный ком. В череде их можно отметить такие: прорвало канализацию на Дербенёвской набережной. Ладно бы только там. Но слив испортился и на других улицах, близких к Москве-реке. То же самое случилось и на Кропоткинской, Карамышевской, Нагатинской, Лужнецкой, Бережковской и некоторых других набережных. Нечистоты потекли в воду. Это уже стало вызывать серьезную озабоченность городских коммунальных служб. В это время неожиданно повели себя дворники. Кучкуясь возле домов, тарабаня что-то на своём языке, побросав совки и мётлы, они вдруг все разом поспешно двинулись в сторону казахстанской границы. Столица моментально стала наполняться мусором и пищевыми отходами. Ещё один сигнал тревоги подали биологи и животноводы. Они первыми обратили внимание на то, что в город из подмосковных лесов ползут змеи. А вскоре нашествие ужей и гадюк приобрело массовый характер, что грозило настоящей паникой среди населения. Корольков сам в собственной квартире обнаружил свернувшегося под диваном какого-то полосатого гада. Заметя его в мусорное ведро, он выбросил хладнокровного на лестничную клетку.

«Почему-то и крыс стало чрезвычайно много, — отмечал в своём блокноте полковник. — Они уже не стесняются нагло заходить в подъезды, царапаться у дверей квартир, заглядывать в окна первых этажей. Интересно, что одни животные уступают место другим. К чему бы это? Если искать ответа в Библии, можно сделать следующий вывод. Все животные, как и люди, делятся на горячих, холодных и тёплых. Последние — самая ненадёжная дрянь, они легко становятся и холодными, и горячими, в зависимости от ситуации. А когда их количество достигает критической массы, то следует природный или глобально-политический катаклизм, вроде гибели Атлантиды, Помпеи и Вавилона. Может быть, причина именно в этом? Над Москвой сейчас стоит какое-то марево, где-то горят торфяники, хотя продолжает лить дождь. Погода и природа словно сошли с ума. А электричества нет вторые сутки…»

Но не было в кранах и воды, она кончилась вслед за электроэнергией. А горели не торфяники — дым поднимался над Рублёвским шоссе и Николиной горой. Туда сейчас ринулась вся московская милиция, искать злоумышленников-поджигателей, а заодно и охранять частные владения. Столица осиротела, поскольку никто не решался выйти на улицу, все сидели по своим домам и квартирам. Жилища покидали только самые отчаянные, чтобы урвать что-либо из продуктов из разорённых магазинов. Если повезёт, то ещё можно было найти какой-нибудь мятый «сникерс» или жевательную резинку. Но власть продолжала упорно готовиться к выборам. Об этом объявлялось через громкоговорители, которые были установлены на бронетранспортёрах. Вещание почему-то шло на разных языках, только не на русском. Наверное, он был уже запрещён каким-то специальным указом.

У Королькова коченели руки, но он продолжал писать: «Теперь я понимаю, что семь смертных грехов — гордость, сребролюбие, блуд гнев, чревоугодие, зависть, уныние — если они сольются воедино, способны одолеть три главных добродетели — веру, надежду, любовь. Да если ещё сотворишь себе кумира… Иоанн Богослов с своем „Откровении“ упоминал о двух последних Ассийских Церквах — филадельфийской и лаодикийской. Они как бы заключают во времени христианскую историю человечества. Но если перевести в греческого, то „филадельфия“ означает „братолюбие“, а „лаодикия“: — „народоправчество“, то есть, говоря современным языком, демократию. Мы наблюдаем сейчас её лицо по всему миру, особенно, в Ираке. Да и в России тоже. Она, „лаодикийская эпоха“, самая страшная, эсхатологическая, в „Откровении“ об этой церкви нет ни одного одобрительного слова, поскольку „ни холодна, ни горяча“ и „извергнута из уст“ Господа… Трудно писать, колотится сердце, холодеют пальцы. Но продолжу. Филадельфийским же временем можно назвать годины нынешних испытаний и искушений, а филадельфийцами — держателей единственного богатства, того, что имеет непреходящее значение: заповеди Христа, Истину. Кто же ты сам сегодня, ответь: филадельфиец или лаодикиец? С кем ты, по какому пути идёшь и куда? Где твой выбор? Хочешь рассеяться по всей земле, исчезнуть, или собраться вновь, преображённый Фаворским светом? Не могу больше, холодно…»

Корольков отодвинул блокнот, достал из шкафа свой старый мундир и начал переодеваться, тщательно и неторопливо.

Квартиру вскрыли в день выборов — слесарь, участковый, начальник ДЭЗа и член местной избирательной комиссии. Если бы не этот «праздник», то Корольков, может, пролежал бы ещё полгода. Тело, облачённое в форму полковника Советской Армии, было словно мумифицировано. Руки сложены на груди.

— Сколько он уже не выходил из дома? — спросил участковый милиционер.

— Да с того дня, как Трубная площадь провалилась, — отозвался слесарь. — А так часто на скамейке сидел. С головой у него было не всё в порядке.

— А лет-то ему, поди, уж под девяносто, — заметил начальник ДЭЗа.

— Судя по орденам — да, — сказал участковый, нагнувшись к усопшему. — «За взятие Будапешта», «За Берлин»… Ветеран. И чего ему не жилось-то? Сейчас только самое главное и начинается: порадовался бы, как всё вокруг славно. Такая жизнь прёт!