Елена Долгопят - Кофе.Рассказ Страница 3

Здесь тоже стояли многоэтажки, но почти все уже уснувшие, с погасшими окнами.

Мальчик завернул во двор. Покачался на скрипучих качелях. Он подумал, что даже не знает, как выглядит. Какого цвета у него глаза? И как называется этот город? Остановил качели.

Он встал и направился к подъезду. Дверь была на тугой пружине, и он ее придержал. Он не хотел никого будить, никого тревожить. Поэтому не стал вызывать лифт и поднимался пешком по бетонным ступеням. В одном из черных окон на площадке между маршами он попытался разглядеть свое отражение. Лицо оказалось совершенно чужим, незнакомым. Глаза — черными.

В потолке на верхней площадке был чердачный люк. Замок сорван. Мальчик закинул сумку за спину, чтоб не мешала. Добрался до люка по навесной железной лесенке, толкнул посильнее.

Он выбрался на крышу и стал смотреть на город внизу. Огромный город, огромная земля, огромная ночь. Он был пылинкой без значения и смысла. Он сидел на железной крыше и мучительно пытался вспомнить хоть что-нибудь о себе. Когда я родился? Кто мои родители? Зачем я здесь?

Он подошел ближе к краю. Посмотрел на черный асфальт далеко внизу. На душе было пусто, мучительно. Он подумал, как легко сойти с крыши, прервать муку. Снял сумку и поставил на край. Написать записку? Но кому?

Он смотрел вниз, голова кружилась. Пока, — сказал сам себе, незнакомцу. Шагнул и вспомнил. Вспомнил себя. Всего, разом. Имя, родителей, лицо, уроки в школе. Нога скользнула, но он отшатнулся, удержался. Отступил. Небо светлело на востоке. Ночь шла к концу. Ваня заплакал. Как маленький. Он вернулся. В свой город, к себе, на свою планету, в свой милый родной мир.

Об этом своем эксперименте Ваня не рассказал никому.

Последствий было несколько. Он, всегда отстававший по математике, стал первым, полюбил разбираться в задачах, находил в этом истинное удовольствие. Порой он слышал музыку, которая встревожила его в беспамятстве, натыкался в радиоприемнике, или из чьего-то окна она до него доносилась. И по-прежнему ему казалось, что у этой музыки есть значение, которое он знал когда-то, но так и не вспомнил. Эта музыка была точкой его беспамятства.

Кофе он не пил, даже запаха его бежал, если вдруг чувствовал в магазине, немедленно выходил; тогда мололи кофе и на Кирова в «Чаях», и в «Елисее» на Горького, и он туда даже не заглядывал. Дома у них теперь тоже мололи кофе, мать распробовала и полюбила, но старалась не при нем. Он объяснил, что у него что-то вроде аллергии, даже на запах, головные боли. И мать проветривала кухню, чтобы его не тревожить. Тем удивительнее было матери, что о кофе он знал все, — происхождение, способы приготовления, свойства, химический состав, даже стихи, если только в них чернел кофе, если в них было кофейное зерно, если хотя бы строчка пропитана была кофейным запахом, он эти стихи сохранял в памяти. Зачем? — удивлялась мать. Отец объяснял, что так именно и бывает. Когда что-то не дано почувствовать самому, распробовать, пережить не дано, но очень хочется, хотя бы описанием пытаются восполнить, рассказами других, переживших. Пытаются через чужой опыт приобщиться.

Отец был прав, так действительно бывает, но не в случае с Ваней.

Ваня искал объяснение своему опыту. Искал, что кто-то пережил подобное и сумел объяснить, растолковать. Искал, но не находил.

Третья чашка

18 декабря, за неделю до сорок пятого своего дня рождения, Иван зашел в кафе на Сретенке, что сразу за церковью Троицы в Листах.

На Сретенеке полно кафе, но это ему нравилось больше всех, хотя внутри он не бывал ни в одном. Ему нравился вид кафе, открывавшийся с улицы, через квадратные окна. Зал казался светлым, уютным, домашним. Кофе пахло даже через закрытые двери и — свежими булочками.

Иван решил, это кафе вполне годится, лучше не придумаешь.

Он вошел и не разочаровался. Уютно и светло. И музыка не гремит, а еле шепчет.

Иван уселся за столиком в глубине. Куртку снял и повесил на спинку стула. Здесь было тепло. Подошла официантка с книжечкой меню. Он книжечку раскрывать не стал, спросил, какой они здесь варят кофе.

— Американо, — отвечала она заученно скучным голосом. — Эспрессо. Фрэш. Латтэ. Какой вы любите? Покислее, помягче?

— Есть варианты?

— Да.

Он расспросил подробнее. Какие они используют сорта. Из Кении?

— Вы разбираетесь, — сказала она.

— О да, — согласился он. — Я — специалист.

Он заказал эспрессо, маленькую чашку, самый горький, самый крепкий. Она спросила насчет пирожных, он сказал, что заказал бы одно, но таких пирожных сейчас не делают. Сейчас лучше делают, возразила она. Лучше мне не надо, отвечал он.

Двери отворялись, впускали и выпускали посетителей, проникал в кафе промозглый зимний воздух. Гудел кофейный аппарат, размалывал черные зерна, выпускал из них дух. Иван пытался запомнить, затвердить все, что видел вокруг. Окно в толстой, старинной кладки, стене. Вид из окна. Молодых людей за соседним столиком. Женщину, пристально изучавшую меню.

Официантку — она несла ему кофе. Крохотная белая чашка на подносе, стакан воды. К крепкому кофе — стакан ледяной воды. Зима, подумал он, глядя на стакан. Зима. Как будто и это пытался запомнить.

Официантка ушла. Иван поднес к губам крохотную чашку.

Проглотил кофе и забыл себя.

Он разглядывал руки, шрам на ладони. Шевелил пальцами. Они не помнили, к чему прикасались три минуты назад. Мизинец испачкан в кофе. Взял салфетку.

Он боялся поднять голову, боялся того, что увидит. Тихая, едва слышная музыка проскальзывала в сознание без спросу, она как будто что-то знала о нем. Хотелось закрыться, отгородиться. Он ладонями зажал уши. И поднял глаза.

Прямо перед ним было окно, небольшое, квадратное, в толстой каменной стене, наверняка старинной, наверняка сквозь это окно глядели на белый свет и двести лет назад чьи-то глаза. И бог его знает, что они там видели, за прозрачным стеклом.

Прохожий поскользнулся и пошел медленнее, осторожнее. Промчалась машина, вздымая раскисший снег. За окном казалось уныло, не хотелось за ним оказаться. Он убрал руки от ушей, и музыка вновь проскользнула в мозг. Что-то она там считывала в его сознании, разглядывала, чего он не видел, не знал, не подозревал.

Потолок в кафе был слишком низкий, давил. Отвратительно пахло духами. Запах перебивал запах кофе, все запахи перебивал и даже музыку. И невозможно было понять, кому он принадлежит. Он перебегал глазами с одного лица на другое. Этот запах принадлежал им всем, всем этим лицам. Ни одного красивого, ни одного доброго. Официантка всех ненавидела. Она и чашку ненавидела, которую несла на подносе.

Он развернулся, чтобы увидеть, кому предназначается чашка.

Столик за его спиной, в самом углу.

Лицо женщины за столиком показалось знакомым. Он не знал собственного лица, а лицо этой женщины помнил. Оно не было чуждым, как все лица в этом кафе, в этом мире.

Она поправила шарф.

И жест этот он знал. Как будто бы даже предугадал.

Он глядел на нее во все глаза.

Лет сорока. Или чуть меньше. Не красавица и не дурнушка, и кажется, что простая душа. Он улыбнулся. Но она его улыбки не увидела. Где-то в ее огромной сумке заверещал телефон, и она принялась его искать. Выгребла на стол бумажник, перчатки, косметичку, толстую книгу со множеством разноцветных закладок, пакет с сушками. Наконец, телефон. И все ее вещи оказались ему знакомы, поразительно знакомы, до душевной ноющей боли. И пальцы его их помнили, их касались. Но если бы его попросили рассказать о ней, хотя бы что-нибудь, он бы затруднился. Он только знал, что знает. Но что?

— Да-да, — сказала она в трубку знакомым, простуженным голосом. Выслушала и удивилась: — Я же тебе специально записала… И почему ты всегда все теряешь?.. Да нет, нетрудно… Сто восемнадцатый. Вагон восьмой. Легко запомнить… — Взглянула на часы. Крохотные, на пухлом милом запястье. — Через два часа пятнадцать минут. Как я могу опоздать? Это постараться надо. Три остановки, одна пересадка, полчаса максимум, в самом пиковом случае. Да, целую, до встречи, до завтра, будет гололед, не ходи, сама прекрасно доберусь…

Она отключила трубку. Закладки росли из книги — как листья из старого дряхлого дерева, еще живого. Она выпила кофе и попросила у пробегавшей официантки счет.

Когда уходила, задела его длинным концом шарфа, едва задела, и взглянула без всякого любопытства светло-серыми чистыми глазами.

Он видел через окно, как она идет узким тротуаром, осторожно на высоких каблуках. Она исчезла за рамой окна, он подозвал официантку и спросил, до какого вокзала можно так доехать: три остановки, одна пересадка?

В кармане куртки нашел бумажник, права, рассмотрел фотографию. Чужое лицо. Большой лоб. Он коснулся своего лба. Провел пальцем от переносицы вверх по теплой коже. В окне, в квадратной раме, начался снег.