Александр Попов - Наследник Страница 3

– Деда, а ты куда кроликов?

– В суп. А из шкур шапки вам сошью.

– Как – в суп? – опешил я, совсем забыв, ради чего он разводит кроликов.

– Ну, как как… в суп, и все. Ни разу, что ли, не ел крольчатину? Очень нежное мясо.

– Ты их зарежешь?

– Конечно. Иначе как они попадут в суп!

– А… а… а… если без них сварить? Точно, давай без кроликов!

– Гх, как же без кроликов? Что-то ты, деточка, несешь совсем уж не то.

Но что я еще мог сказать ему!

Дедушка закинул веревку на плечо и унес клетку под навес, где у него находилась большая чурка и залепленный пухом стол. Он зашел в дом за ножом и дубинкой, которой усыплял кроликов, ударяя их по носу. Только он скрылся, я вылетел из избушки, в три прыжка оказался под навесом и распахнул дверцу клетки – кролики вздрогнули, косо глянули на меня и пугливо сбились в кучу. К выходу – ни один.

– Кыш, кыш. Убегайте, дурачки.

Недоверчиво косясь на меня, робко выполз один; другие – ни с места.

– Ну же! – тряхнул я клетку.

Из дома послышались кряхтенье и шарканье ног. Я спешно вытаскивал кроликов за уши и кидал на пол. Бросился за перегородку и замер. Заглянул в щелку и с досадой и обидой увидел кроликов, сидевших кучкой возле чурки. Появился дедушка; его брови приподнялись и губы съежились, когда он увидел пустую клетку. Он, быть может, в ту минуту был комичен, но для меня – страшен.

– Тьфу, ядрена вошь! Петька!

Я отпрянул от щелки и прижался спиной к стене дома.

– Что, скажите на милость, за чертенок такой-сякой.

Скидал кроликов в клетку, последнего поставил на чурку. Через несколько минут кролик висел на крюке. Невыносимо запахло свежим мясом.

– Проклятый дед! – С упертым в землю взглядом я направился в огород.

– Петруша. Петр! – окликнул меня дедушка.

Я не обернулся и не остановился.

– Да стой же ты.

Я остановился и нагнул голову так, что подбородок коснулся груди и в позвоночнике вздрогнула боль.

Твердая рука, будто черствая корка хлеба, прошуршала по моей щеке.

– Эх, ты, – сказал дедушка с ласковой укоризной. – Подумай, дурачок ты этакий, как же мне их не резать, ежели только имя мы со старухой и живем. Пенсия – с гулькин нос, у своих детей ничего не берем и не возьмем: видим, им нелегко. Старые мы. Что ж ты хочешь – восьмой уж десяток. Без кролей, милый, нам никак нельзя, хотя и тяжелехонько с имя. Они – наше спасение: и мяско, и шкурки, и денежки кой-какие. Благодаря кроликам мы скопили маленько на черный день, чтобы схоронили нас на наши кровные. Вот так-то оно в жизни, – вобрал воздуха и тут же с шумом выдохнул дедушка.

И после его слов он мне уже не представлялся страшным, а – жалким и бедным стариком. Я открыл, всмотревшись, что его глаза похожи на глаза нашего старого кота Семы, которые напоминали мне мокрые серовато-пепельные камушки – мало в них жизни или совсем нет.

Я без особой цели бродил по огороду и между грядок увидел сидевших на корточках мою двоюродную сестру Таню, равных со мною лет, и ее подружку Дашу; они рассматривали синий цветок. Я приостановился невдалеке.

– Смотри, Даша, какой он миленький, – сказала Таня. – Я его люблю, если хочешь знать.

– Кого? – удивленно подняла бровки Даша.

– Цветок.

– И я, и я тоже люблю, – поспешно сказала Даша.

– Я срывать цветок не буду. Давай поцелуем его.

– Давай! – Даша потянулась губами к цветку.

– Стой, Даша. Сначала я поцелую, потому что я первой нашла.

– Забыла, что я первой подбежала?

– Ну и что же? Важнее, если хочешь знать, кто первым нашел.

– Ладно, – милостиво махнула рукой Даша. – Целуй скорее.

Таня прильнула к цветку вытянутыми губами и задержала их на лепестках секунд на пять. Выдохнула "ах" с таким видом – слегка откинулась назад и приоткрыла рот, – словно ощущала величайшее блаженство. Даша, поцеловав цветок, тоже произнесла "ах". Мне поведение девочек так понравилось, что я отказался преследовать уползавшего в ботву большого блестящего жука и готов был подбежать к ним и поцеловать цветок. Но я считал себя "почти" взрослым и полагал постыдным проявлять детские чувства перед кем бы то ни было.

Я важно подошел к девочкам.

– А мы цветок поцеловали, – похвасталась Даша.

Я зачем-то принял взрослый вид: крепко сплел на груди тонкие руки, кулаки сжал чуть ниже подмышек, чтобы мышцы бугрились, как у настоящего мужчины, широко расставил ноги и развязно произнес:

– Вам, малышне, только и остается, что цветочки целовать.

Но внезапно я увидел дедушку, он стоял возле телеги с сеном и наблюдал за нами. Он пристально, с улыбчивым прищуром правого глаза посмотрел на меня и покачал головой – едва заметно, чуть-чуть так. Постоял, помолчал и ушел. Но этого "чуть-чуть" было вполне достаточно для меня, чтобы покраснеть и больше ни слова не произнести.

Кажется, именно с того дедушкиного "чуть-чуть" я стал смотреть на него: я осознанно или невольно ожидал и искал оценки, его призрачного "чуть-чуть". Дедушка не то чтобы представился мне непогрешимым, без зацепочки, но как бы – ищу меткое слово – отражателем моего духа, – как зеркало. Он помогал мне сблизиться с самим собой. Я теперь хорошо знаю, что любой, даже самый падший человек, всю жизнь ищет себя – себя истинного, единственного; и, видимо, можно считать большим везением, если находится у него верный наставник. Трудно рассказать, как наставничал надо мной дедушка, потому что все происходило как-то неуловимо и мимолетно, мало что ясно запомнилось мне в историях.

Однако, один случай, из того же далекого детства, отчетливо вижу. Дело было в дедушкиной столярке. Он, покуривая, стоял над верстаком и стругал доску. Брал ее в ладонь ребром и, прижмуриваясь, определял, насколько она ровна. Я стоял поблизости и наблюдал за его действиями. В его сараюшке я бывал нередко, он поручал мне нехитрое дело или вместе со мной что-нибудь мастерил.

– Н-та-ак, – сказал дедушка, критически оглядывая доску. – Стоишь?

– Стою.

– Сейчас, Петр батькович, дам тебе работенку. Будешь ладить перегородку от собак: кролей завтра переселю сюда.

Я должен был прибивать доски к стойке. Он продолжил стругать, искоса поглядывая на меня, но притворяясь, будто не наблюдает. Я деловито, подражая дедушке, стучал молотком. Первую доску прибил отменно, вторую – еще лучше, а третью, засмотревшись на беззаботную возню собак, весьма и весьма криво. Я украдкой взглянул на дедушку, прикусил губу. Он все притворялся, будто занят единственно своим делом, и, видимо, ждал, что же я предприму. Я решил, что нет ничего страшного в криво прибитой доске. "Подумаешь, щелочка. Следующую прибью ровно, ровнее всех остальных. Ровнее самого ровного на свете!" – подбадривал я себя, однако нехорошее чувство росло во мне.

Только я взялся за следующую доску, как дедушка спросил, пристально взглянув на меня и мою работу:

– Как там у тебя, Петр? Все ли ладно?

– Ага, – промолвил я. – Вот только… криво… вато прибил.

– Ничего страшного: поправить не поздно. Оторви и прибей заново. А то бабка засмеет нас за халтуру – она просмешница еще та.

С большим трудом я оторвал злополучную доску и прибил ее, как следует.

Когда я закончил работу, дедушка подергал каждую доску – попытал их на крепость. Потом похлопал меня по спине:

– Молодцом.

– Правда, дедусь, хорошо?

– Правда, правда. Иди, постреленок, играй.

Скупая похвала заставила меня улыбнуться и, кажется, покраснеть. Я поцеловал в сырой нос наскакивавшего на меня пса Бульку, крутнулся на носочке и побежал на улицу.

– Дедусь, – крикнул я, тут же вернувшись, – а может, еще что-нибудь сделать? Давай, я все смастерю, – принажал я на "все".

– Ступай, ступай. На сегодня – хва. Завтра что-нибудь сработаем… мастак великий, – улыбчиво нахмурился и прищурился дедушка – чуть-чуть, так, как только он умел в целом свете.

И радость во мне сверкала, и разгоралось тщеславие, но откуда-то из глубины сердца выныривал стыд за мою хвастливую самоуверенность.

Мне очень жаль, что дедушка не идет со мной по жизни: он умер, когда мне и двенадцати не было, и я, разумеется, мало что от него перенял по-настоящему, как надо было бы.

Вспоминая дедушку, я невольно всегда возвращаюсь сердцем в один день, тот, который я по-особенному провел с ним. Обмолвлюсь сразу, что история, в сущности, как и некоторые выше рассказанные, пустяковая, но перебираю с нежностью каждое звено ее уже не один год. Как ни стараюсь, но не могу вспомнить, куда мы тогда с ним направлялись и зачем? Куда меня вел дедушка, к чему или к кому хотел привести? Во всем этом на первый взгляд незатейливом событии есть, если хотите, что-то ритуальное или колдовское. Впрочем, пора шагнуть в тот день. Я жил в Весне на летних каникулах, то ли четвертый класс закончил, то ли пятый – неважно.

Утро. Глубинно тихо. Я, сонный, лежу по плечи в перине и пуховой подушке на большой кровати и сквозь ресницы вижу широкие, яркие полотенца, настеленные на стены, полы и стол. Не понимаю и удивляюсь – кто же полотенца расстелил, к какому нежданному празднику? Приоткрываю глаза шире – о! – это просто густые солнечные блики. Лучи льются в дом через щели и дырки в ставнях. Я тяну к призрачным полотенцам ладонь, чтобы погладить их, но с сожалением и неуместной обидой ощущаю лишь сухую, шершавую стену.