Стивен Миллхаузер - Король среди ветвей Страница 3

Когда влюбленные удалились настолько, что уже не могли услышать меня, я тихо повернулся и направился к замку.

Забыл упомянуть об одной подробности. При первом взгляде на эту чету, я, повинуясь инстинкту старого воина, схватился за рукоять меча. А когда, наконец, поворотился, чтобы уйти, обнаружил, что ладонь моя так и лежит на рукояти — пальцы стиснуты, вены вздуты, и мышцы ноют, словно я только что вложил после сечи меч в ножны.

Кричат петухи, спал я совсем не много. Хорошо, когда в голове твоей скачут мысли, пройтись ранним утром по двору замка. В полусвете зари конюхи чистили стойла. Куры и петухи важно выступали вокруг. Слуга выливал в помойную яму ночной горшок. Другой, тащивший охапку тростника, чтобы устлать им полы главной залы, поднялся по внешней лестнице от основания центральной башни и скрылся в арочном проходе. Большерукая прачка замачивала в большом деревянном корыте простыни и скатерти, которые она после отколотит и вывесит подсыхать под утренним солнышком. За дверью кузницы различался кузнец, осматривавший поломанную тележную ось. Я недолго помедлил у кречатни, вглядываясь сквозь оконце в соколов на насестах, в длиннокрылых сапсанов и кречетов, в короткокрылых больших ястребов и перепелятников. Потом миновал колодец с воротом и бадьей; куры, хлопая крыльями, вспархивали на его каменную закраину. На псарнях кормили борзых, у прохода на кухню стояли один на другом бочонки с живыми цыплятами, перед дверью амбара возвышались кипы сладко пахнущего сена, а на высокой стене рисовались в сереньком небе дозорные с арбалетами, сменявшие ночную стражу.

После полудня я повидался с Королем, но ничего ему не сказал. Он ждал от меня определенных слов, однако я говорил о другом. И сам осуждал себя за молчание, чреватое изменой Короне. Язык мой связало не сомнение насчет того, обязан ли я все рассказать, но мысль, что, если я все расскажу, то стану повинным в неверности Королеве, которая мне не нравится, и Тристану, которого я люблю далеко не так, как Короля.

Долг мой ясен. Ясен ли мой долг? Доказательств прелюбодеяния у меня нет. Тристан — защитник Королевы, он часто остается с нею наедине. Король с самого начала потворствовал их близости и множество раз восхвалял Тристана за его внимание к Королеве. И что я знаю? Что Тристан с Королевой поздней ночью прогуливались по плодовому саду. Стоит ли, не подумав, сообщать об этом ревнивому, полному подозрений Королю да еще при нынешних-то злословии и сплетнях? Одно мое слово, слово доверенного советника и наперсника Короля, весит гораздо больше злобной болтовни дураков. Возможно также, хоть вероятия тут и мало, что для той ночной прогулки существовали причины, которые, будучи понятыми, прольют на все новый свет. Я не видел ни поцелуя, ни даже объятия, — они лишь держались за руки, точно дети. Может статься, необычный час, мой взбудораженный ум, чары лунного света, не в меру усердное воображение, простительное, но до крайности недостоверное ощущение близкой беды, соединясь, заставили мою душу проникнуться в ту ночь тревожными чувствами. Мне следует тщательно наблюдать за ними и собрать свидетельства более основательные, прежде чем отправляться с докладом к Королю.

Двор охвачен безумием приготовлений, отвлекших внимание от Королевы. Через неделю на наших берегах высадится граф Тулузский с двумястами, примерно, людьми свиты, все они проживут у нас несколько дней перед тем, как направиться в Лондон. Освин горько сетует на нехватку места в конюшнях, на то, что гости подъедят наших свиней, баранов и каплунов, убьют нашего оленя, совратят наших женщин и разорят казну; послушать его, так нас ожидает нашествие саранчи. Король смеется и приказывает ему не скупиться. На юго-западном поле за стенами замка уже возводят новые конюшни. Чистятся спальни, разбиваются шатры, коней отдраивают скребницами, стены завешивают шелками. Телеги с сеном и зерном стекаются к нам от окрестных поселян. Все только и говорят, что о празднествах, играх и всякого рода потехах. Король целыми днями охотится; Тристан навещает женские покои или прохаживается с Королевой и ее служанкой по королевину саду. Из высоких окон выставляются в ожидании дамы, норовя уловить на горизонте первые знаки движения.

Может быть, я ошибся? Они гуляют вдвоем, как лучшие друзья. В суматохе приготовлений никто о них не говорит. Лишь время от времени, выйдя из-за угла конюшен или из затененного арочного прохода, я вижу сенешаля, глядящего им вслед, когда они вступают в башню, одна из дверей которой ведет в сад Королевы.

Люди из Тулузы только и знают дела, что петь, танцевать да играть с утренней зари и до полуночи. Смех доносится из каждого шатра, с каждого лестничного марша. Может, они принадлежат к народу детей, эти рыцари и благородные господа из Тулузы? Нет, сказать по правде, ничего детского в них не усматривается: они — из народа, который ставит утехи полнокровной молодости превыше всего. Это видно по их модам, играм и забавам. Их менестрели воспевают любовь — и только любовь. Никогда не поют они о битвах, павших героях, бедствиях и разрушениях. Эти певцы словно и не ведают ничего о нашем суровом мире, с его горькими горестями и печалями; для них существует лишь молодость, зефиры да зеленые почки мая. Графу пятьдесят, неестественно светлые волосы его отпущены до плеч. Говорят, что он музыкант и ученый, поэт, искусный игрок в шахматы, смелый, прекрасно владеющий мечом боец, любитель охоты, никогда не путешествующий без своих ловчих птиц. Он подарил Королю серебряный кувшин в виде конного рыцаря; когда кувшин наполняешь водой и наклоняешь, она льется из конской пасти. Граф и Король проводят часы, склоняясь над шахматной доской или гуляя по королевскому саду. Сегодня они большой компанией охотились в лесу. Общество Графа идет Королю на пользу, отвлекая его от ревнивых мыслей.

Прошлой ночью графский менестрель пел в главной зале, сидя на скамеечке и играя на арфе. Песни были все сплошь любовные, написанные самим Графом. Потом менестрель Короля, опустившись на подушку и наигрывая на виеле, спел о приключениях Рейнарда Лиса и Изенгрима Волка, и ему много хлопали. А сразу за тем, когда певец поднялся, уступая место жонглеру ножами, произошло нечто странное. В залу вступил незнакомец, одетый пилигримом — широкополая шляпа, плащ с капюшоном, ясеневый посох в руке и арфа за спиной. Вшитые в плащ морские раковины, указывали, что владелец его побывал в дальних странах; пилигрим был бос. Приблизясь к Графу он испросил разрешения спеть двору песню. Граф, к испугу Короля, рассмеялся и попросил пилигрима потешить, если ему то по силам, общество. Вслед за тем незнакомец снял со спины арфу и заиграл печальную песню — да с таким превосходным искусством, что все слушали его в безмолвном изумлении. Когда он закончил игру, все с великой силой захлопали в ладоши, Граф же, явно растроганный, сказал, что никогда еще не слышал подобной игры, и спросил незнакомца, где тот выучился столь отменно играть. «В стране Лион», — ответил пилигрим и немедля сбросил свой бедный плащ, под которым оказалось у него пурпурное платье с серебряными отворотами на рукавах, украшенными золотыми львами, и снял шляпу пилигрима, явив всем — Тристана. Много тут было шума и радости, ибо эти люди из Тулузы ничего так не любят как душу смелую и веселую.

С последней моей записи прошли лишь два дня, а как все переменилось. Случилось несчастье. Граф и его свита уехали нынче на заре. Дух проказ и веселья уничтожен, к братской теплоте отношений Графа и Короля, примешался холодок. Королева отказывается покидать свой покой, и Король расхаживает по саду в одиночествею Модор сидит в тюремной башне. Винить должно отчасти и меня, поскольку я чуял беду, но не сумел предугадать, откуда та на нас свалится.

Мысль о мимах исходила, кажется, от Графа, хоть я и не могу поверить, что Модор не направлял его с самого начала. Да оно и не важно. Любовь Графа к удовольствиям, присущая ему жажда забав, детское упоение сюрпризами, готовность выслушать любое предложение — все это не могло не составить соблазна для Модора с его острым чутьем на возможности, пристрастием к махинациям и помыслами, направленными лишь на одно — на продвижение к собственным целям. А два графских карлика снабдили его и средством. То были карлики-шуты, каких часто видишь в свитах великих вельмож, карлики, лишенные гордости и достоинства, не протестуя принимающие свою низкую участь — служить игрушками тем, кто сильнее их. Имена оба носили пренелепые — Роланд и Вирсавия. Они были мужем и женой, искусными в мелких увеселениях, таких как жонглерство, всякого рода кувырки да мимические представления. Для него была специально сработана маленькая арфа, для нее — колокольца. Модор таких карликов всегда на дух не переносил; с этими же быстро сдружился. Представление назначили на вечерний час, когда Король и Граф, вернувшись с охоты, отужинают.