Сергей Саканский - Гудвин, великий и ужасный Страница 3

— О да! Я никогда бы не придумал ничего подобного.

— А я придумал и, разумеется, оказался прав. Для меня все это оказалось, как всегда, элементарно. Девушка была схвачена, Лестрейд провел допрос с пристрастием, и она во всем призналась. Вам, вероятно, в диковинку как само преступление, так и подобный мотив — ведь вы, добрый поклонник стиля «ретро», предпочитаете иную музыку, доктор Ватсон… Но эволюция не стоит на месте, и преступление, как молодая женщина, с каждым годом наряжается в новые модные одежды. Представьте себе, дальнейшую судьбу этой рыжей голубоглазой цветочницы, не вмешайся в это дело я. Преступница остается неуловимой многие годы. В то время как полиция ищет маньяка, наделенного чудовищной силой, эта худенькая, стройная девушка, переезжая из города в город, продолжает свой бизнес. Если допустить, что ей удавалось бы отправить на тот свет порядка пятидесяти человек в неделю, то в год это число дошло бы до двух с половиной тысяч. Если принять, что бизнес продолжался бы около тридцати лет, то человечество лишается населения целого города. Если бы, конечно, не мое личное вмешательство, не мои мозги, их удивительное серое вещество…

— Серое вещество! — воскликнул гость.

— Ну да, — отозвалась мисс Марпл. — А что вас так возбуждает?

— Это замечательные слова, мэм! Мозг человека, удивительную, сложнейшую, думающую машину так запросто назвать серым веществом! Вы не находите, какая мощная, точная метафора?

— О да! — отреагировал Ватсон на возбужденный голос молодого человека. — Это просто нечто эксклюзивное.

— Мисс Марпл! — вскричал Холмс. — Вырубите наконец этого дурака!

— Потрясающе! — сказал доктор. — Умопомрачительная логика.

Мисс Марпл быстро прошла в кабинет и, засунув руку глубоко под клетчатый плед, что-то резко дернула у Ватсона в паху. Кукла вздрогнула и замерла. Холмс, улучшив момент, коротко ущипнул девушку за ягодицу.

— И предупредите вашего приятеля, — проговорил он, — приятеля, который сидит там, в гостиной, который прибыл в Англию с континента, который носит тупоносые ботинки, пять дней назад отремонтированные в мастерской на Барби-стрит, который в детстве болел скарлатиной и свинкой, который и до сих пор иногда занимается онанизмом, у которого голова как нечищенное вареное яйцо, у которого дядя живет в Петербурге и никогда не оставит ему наследства, поскольку через пять лет его убьют большевики… Скажите ему, что… Впрочем… Все это не имеет значения…

С этими словами Холмс откинул голову на подушку и мгновенно уснул.

Мисс Марпл вернулась в гостиную, где сидел взволнованный и красный посетитель.

— Откуда он… Про скарлатину, про свинку?

— Ах, оставьте! Мистер Холмс всегда, знаете ли…

— И кто такие большевики, и за что они убьют моего дядю? Кстати, у меня вовсе нет никакого дяди.

— Вот и прекрасно. Значит, нам и не надо знать, кто такие большевики.

— Простите, мисс Марпл, а это преступление? Столь блестяще раскрытое на наших глазах…

— Такого преступления не было.

— Действительно! Его же просто не могло быть. Чудовищная жестокость, совершенно ничтожный мотив, плюс, как я понял, абсолютная вменяемость убийцы.

— Я бы сказала, что этого преступления еще не было. Видите ли, наряду с книгой воспоминаний, мистер Холмс пишет криминальную футурологию. Прогнозируя возможное развитие общества, проектирует и будущие преступления. К концу нашего века подобная мотивация и такая жестокость станут вполне возможными, если так считает мистер Холмс. Будьте спокойны, мы с вами до этого не доживем.

— Здесь есть одна ошибка и, по-моему, очень серьезная. Дело в том, что рыжая цветочница никак не могла продавать в течение месяца одни и те же цветы. Они бы просто завяли. И вообще… Мне что-то расхотелось погружаться с головой в эту кровь и грязь. Я передумал учиться на юриста, держать частное сыскное бюро. Лучше я тоже буду писателем, буду создавать замечательные детективные романы.

— В добрый час, — сказала мисс Марпл, поднимаясь со стула и тем самым молча говоря гостю, что аудиенция окончена.

— Знаете что, — сказала она уже в дверях. — Вам бы очень пошли усы, господин… Как вас там?

— Усы? — смешался гость. — Мне?

— Да-да. Такие тонкие усики, чуть-чуть загнутые кверху… Помните у Кагановича, замечательного русского поэта? Встречных увеча пиками усов… Так и вы. Мало того, что это добавит пикантности вашему оригинальному лицу, но и станет своеобразным символом для ваших будущих читателей, а также великолепным хобби, которое придаст дополнительный смысл всей вашей будущей жизни.

Сван, который вернулся

Не так уж трудно построить серию выводов, в которой каждый последующий простейшим образом вытекает из предыдущего. Если после этого удалить все средние звенья и сообщить слушателю только первое звено и последнее, они произведут ошеломляющее, хотя и ложное впечатление.

Артур Конан-Дойль, «Пляшущие человечки»

Дверь была заперта изнутри на какую-то хлипкую задвижку, или просто замотана проволокой, наверное, для того, чтобы коты и голуби не смогли ненароком потревожить покой жильца. Сван несильно толкнул дверь ладонью и вошел. Маленький человек тут же проснулся, присел на постели, детскими кулачками протирая глаза.

— Простите?

Сван огляделся. Казалось, все здесь было по-прежнему: красный деревянный диванчик у стены, верстак, служивший также и столом, два стула и камин с железной решеткой, с таганком… Более трех десятилетий пролетели, как облака, над этими крышами да и, честно сказать, над всей планетой, а эта жалкая лачуга оставалась такой же, какой была запечатлена в его детском сознании раз и навсегда…

— С кем имею честь? — галантно спросил хозяин, нащупывая босыми ногами шлепанцы. Как и подобает настоящему трусу, он вежливо не заметил, каким бесцеремонным образом гость проник в его жилище.

Сван молча поставил стул на середину комнаты, усевшись верхом, как это делали полицейские в Техасе, откусил и сплюнул кончик сигары, воспламенил, наполнил комнату облаком и лишь тогда впервые раскрыл рот.

— Я Сван. Так меня много лет зовут друзья и враги — в Североамериканских и Австралийских штатах, в Мексике, Японии, России, и далее везде. Здесь в Стокгольме я прозывался Свантесон.

— Свантесон, Свантесон, Сван… — забормотал маленький человек, мучительно вспоминая то, что, в общем-то, и не обязан был помнить.

— Помнишь, — сладким голосом продолжал Сван, наслаждаясь как ситуацией, так и родным языком, на котором не говорил уже много лет, — помнишь, какую ты построил великую башню, а вместо крыши водрузил мясную тефтельку? Помнишь, как мы разыграли двух домушников, честно говоря, неплохих парней, когда ты сделал из моей простыни привидение?

— Свантесон! — воскликнул, наконец, хозяин, просияв. — Маленький Свантесон с пятого этажа. Сын старины Свантесона. Младший брат бедняги Бетан… Малыш!

— Верно, Карлсон. Старость еще не полностью превратила твои мозги в дерьмо.

Легкая тень пробежала по лицу старичка, но сразу сменилась широкой улыбкой. Было ясно, что он трусит, и сильно трусит, будто бы пришел к нему давний, неумолимый кредитор. В сущности, так оно и было.

— Значит, ты вернулся, Малыш, то есть, простите… Господин Свантесон?

— Не вернулся, а так — залетел на несколько часов. В этом городе есть много людей, которые бы очень хотели меня увидеть… А ты можешь звать меня как прежде, дружище Карлсон. Тот, Который Живет На Крыше.

— Это так неожиданно, Малыш… — пробормотал Карлсон. — Это событие, большое событие для меня.

Он, наконец, встал, выпрямившись во весь свой детский рост, впрочем, не выше сидящего Свана, обеими руками потряс протянутую ладонь и вновь устроился на диванчике.

— Что тут не говори, а времечко-то летит, — весело заговорил он.

— Летит, летит, — сказал Сван.

— Я даже не верю своим глазам. Ишь, как ты вымахал!

— Ишь, ишь, — поддакнул Сван.

— А я тут вообще… Одиноко живу, скучно. Вот пенсию опять задерживают.

— Это все пустяки, — сказал Сван. — Деньжат я тебе подкину.

— Хорошо бы, — оживился Карлсон, и в комнате как-то сразу стало светлее.

— Деньжат у меня много, — доверительным тоном проговорил Сван, чуть наклонившись к старику, — а мы, Свантесоны, всегда отличались порядочностью и платили добром за добро.

— Уж точно! — просиял Карлсон, и теперь в помещении и вовсе рассвело.

— Ведь ты же мне много сделал хорошего, Карлсон, не так ли?

— Точно так. Я самый лучший в мире творитель добра.

— Ведь не родители меня воспитали, не брат с сестрой, а именно ты.

— Именно!

— Ты научил меня быть сильным, смелым.

— Безусловно! И еще — добрым.