Александр Бурмистров - Начало Страница 3

— До свидания, — говорю я.

— Пока, — говорит Витек.

Лариса сворачивает в боковую улицу. Я гляжу ей вслед. В светлом легком плаще, тоненькая, с рыжими, горящими в солнечном свете волосами на плечах и спине, она удаляется, словно улетающий светлячок, и все вокруг нее становится вдруг обыкновенным и серым. Серые дома. Серые деревья. Серое небо. Серые люди на тротуарах. Кажется, Лариса, уходя, забирает с собой все яркие краски, обесцветив ни в чем не повинное окружающее.

Мы с Витьком живем за Юрюзанью, на Горке. В школу и из школы ходим вместе, и для меня дорога домой неотделима от Витька, будто она вобрала в себя его многолетнее неизменное присутствие.

— Витек, тебе нравится Лариса? — говорю я, потому что у меня перед глазами все еще горят ее волосы.

— С какой стати она должна мне нравиться? — неохотно отзывается Витек. К девчонкам он совершенно равнодушен и разговаривать с ним на эту тему так же бессмысленно, как с забором, вдоль которого мы идем. Но мне хочется говорить даже с забором, и я продолжаю пытать Витька:

— Вот если бы ты сравнил ее с другими, кого знаешь… что бы ты сказал?

— Больно мне надо сравнивать. Что мне делать больше нечего?

— И все же, Витек… мне интересно, что ты скажешь?

— Девчонка как девчонка. Воображуля, как все.

— А кто по-твоему красивее — Лариса или Сонечка Глухова?

— Конечно, Лариса.

— Почему так считаешь?

— Ну вот, заладил: почему, почему, — недовольно ворчит Витек. — Откуда я знаю? Красивее и все. Велика забота — думать об этом.

Желание мое поговорить о Ларисе разбивается о непоколебимое равнодушие Витька, как фарфоровая чашка, упавшая на каменный пол. Мне жалко разбитую чашку, но обвинять в этом друга было бы так же глупо, как обвинять пол, о который она разбилась. Просто я был неосторожен с хрупкой ценной вещью.

Мы входим на узкий деревянный мост, подвешенный на железных тросах над широко разлившейся Юрюзанью. Мост раскачивается, поскрипывая, и мы идем, широко расставляя ноги, чтобы удержать равновесие. Останавливаемся на середине, прислонившись к перилам. Обычно мы всегда задерживаемся на несколько минут на мосту, когда возвращаемся домой или идем в город.

— Ну что, пойдем? — говорю я Витьку.

— Пойдем. Мне надо пораньше домой… матери помочь.

Витек живет без отца. Год назад он оставил их с матерью, ушел жить к другой женщине. Нельзя сказать, что это сделало Витька несчастным (незабвенный папаша его часто выпивал и, придя домой, устраивал дикие скандалы), но забот у Витька прибавилось — дом и хозяйство, даже самое малое, требует надежных, умелых рук, а его руки, хотя бы и условно, трудно принять за таковые, даже при наличии богатого воображения.

Мы проходим мост и поднимаемся в гору по твердой каменистой тропинке. Все выше и выше. Останавливаемся на повороте отдышаться. Оглядываемся последний раз, прежде чем приблизившиеся заборы, сараи и дома скроют от нас широкую перспективу окружающего.

Внизу, под горой, желтой изогнутой лентой светится на солнце Юрюзань. За рекой хорошо виден город: нагромождение каменных пятиэтажных домов, площадь с фонтаном посередине, черные деревья парка у подножия Липовой горы, а еще дальше — металлургический завод. Издали он похож на огромный с дымящимися трубами пароход, причаливший к невидимой пристани. Слева, недалеко от реки, — трехэтажное, напоминающее букву «Н», здание нашей школы с опытным полем и спортивной площадкой. Мир, в котором я живу. Мир, ставший для меня в последнее время слишком привычным и тесным, будто купленная давным-давно одежда, вылинявшая и сузившаяся от бесчисленных стирок и долгого пользования.

Дом моих родителей один из самых приметных на Горке. Каменный, под зеленой железной крышей, с застекленной верандой и резными карнизами, он виден издалека, как только войдешь на нашу улицу. Рядом с домом гараж, в котором застоялась из-за весеннего бездорожья купленная прошлым летом голубая «Лада». Во дворе крытый шифером сарай с сеновалом и всевозможными помещениями, большими и малыми, для многочисленной живности. Вплотную к дому подходит сад с теплицей, яблонями, вишнями, кустами смородины и малины. Добротное, прочно налаженное хозяйство, говорящее о том, что владельцы его достаточно прочно, насколько это возможно, стоят на нашей неустойчивой земле.

Я вхожу во двор, закрываю за собой калитку, и меня наполняет ощущение покоя и безопасности. Здесь я могу расслабиться, до конца стать самим собой, не думая, не заботясь о том, правильно ли что-то делаю и говорю, так ли, как положено, одет и обут, достаточно ли нейтрально, без излишнего вызова или чрезмерной скромности, выражение моего лица. Здесь моя крепость. Надежная, недоступная для посторонних крепость, откуда я делаю свои каждодневные вылазки (далеко не всегда удачные) в окружающий мир.

Через наполненную солнцем веранду я вхожу в прихожую, раздеваюсь. Из кухни теплыми волнами струится сладкий запах жареного мяса. Я иду к источнику, началу запаха. Возле газовой плиты суетится мать. Зажжены все горелки, и на синем гудящем огне в кастрюлях и сковородках что-то отчаянно булькает, шкворчит, потрескивает. На столе горкой навалены щедрые дары теплицы — маленькие пупырчатые огурцы, глянцевито-красные помидоры, зеленый лук, редиска. Кухня наполнена горячим аппетитным чадом.

— Ого! — говорю я. — Вы не министра собираетесь встречать?

Мать поворачивается ко мне.

— Сегодня у нас гость. Ждем Верочкиного жениха. Знакомиться придет.

— Этот инженер… из Москвы? — спрашиваю я.

— Он самый, — говорит мать. — Вчера приехал. Специально командировку взял.

— Понятно. А мне что-нибудь найдется перекусить? Ужасно есть хочу.

Мать отрывается от плиты, молча кладет в тарелку только что поджаренные котлеты. Она не любительница говорить, облекает в звуки только те мысли, без которых невозможно обойтись при нормальном человеческом общении, — бо́льшего от нее не дождешься, да и не следует ждать.

Котлеты горячие, брызжут соком, обжигая рот и руки, — вилку мне доставать не хочется, да и значительно вкуснее, когда ешь руками.

— Сел бы… торопиться некуда, — замечает мать.

— Стоя больше войдет, — говорю я.

Когда я принимаюсь за третью котлету, на кухне появляется Груня — неофициальный, если можно так сказать, член нашей семьи. Тетя Груня занимает особое положение в доме. Дальняя родственница (вряд ли кто может сказать, кем она нам приходится), она поселилась у нас, когда отец и мать были молодоженами. Помогала матери по хозяйству, нянчила мою сестру Верочку, потом меня. Личную жизнь, по причине врожденной хромоты, ей устроить не удалось, и она навсегда прижилась у нас. Работящая, бойкая на язык, властная, она вскоре прибрала к рукам тихую, лишенную самостоятельности мать, чему та, на мой взгляд, была только рада. Слово тети Груни стало решающим в доме. Даже отец и тот старается не возражать ей, разумеется, в тех вопросах, которые не затрагивают достоинство хозяина. «Вам повезло, — часто говорит он Верочке и мне, — у вас оказалось две матери». И это в самом деле так. Никогда не имевшая детей, тетя Груня всю свою нерастраченную любовь и заботу отдает нам, и мы относимся к ней с неменьшим уважением и благодарностью, чем к скуповатой на ласку и всегда отдаленной от нас матери.

Темнолицая, худая, в неизменном черном длинном платье и таком же черном, глухо повязанном платке, тетя Груня похожа на монашенку. Сильно припадая при каждом шаге на левую ногу, она, только появившись на кухне, сразу же занимает все ее пространство, делая и мать, и меня, и все находящиеся поблизости кастрюли, сковородки, тарелки и прочий кухонный инвентарь всего лишь скромным добавлением к своему присутствию.

— Явился? — говорит она, останавливаясь передо мной.

— Явился, — улыбаюсь я.

— Где пропадал?

— Дела, тетя Груня, дела.

— Какие еще у тебя могут быть дела? Опять, небось, дрался в своем боксе?

— Опять, тетя Груня.

— Хотя бы побили тебя как следует. Глядишь, перестал бы пустяками заниматься.

— Не могу допустить, чтобы меня побили, — говорю я, усердно работая над котлетой. — Это огорчило бы мою добрейшую тетю Груню, которая делает вид, что сердится на меня.

— Не подхалимничай. И не ешь стоя. Стоя только скотина ест.

Я подвигаю табурет, покорно опускаюсь на него. Спорить с тетей Груней — дело заведомо безнадежное.

— Отец тебя спрашивает, — строго говорит она мне. — Просил помочь кролика зарезать. Доедай и иди к нему, он в сарае. И не криви рот. Подумаешь, принц… ничего заставить нельзя.

— Зачем губить кролика? — недовольно говорю я. — Кажется, не сезон.

— А гостя чем угощать будем? Не каждый день к нам женихи жалуют.

Я усмехаюсь.

— Кролика — Верочкину жениху! Семейство Комлевых, а в его числе младший сын их, должны пролить кровь беззащитного животного, принести его в жертву московскому инженеру. Какая высокая честь!