Заза Бурчуладзе - Растворимый Кафка (сборник) Страница 3

Не стоит думать, что мы так уж перлись от Сорокина. Ну, Сорокин. Просто этот его «Лед» оказался словом-ключом, определившим нашу встречу, сцепил нас друг с другом. Не было бы «льда», нашлось бы другое слово. Да любое. Пусть совсем бессмысленные «мотылек», «кока-кола», «блокнот», мало ли… В итоге между нами образовался линк, нечто, стянувшее-сблизившее наши подпространства. Нечто оказалось «льдом». Это звучит как полная хуета, но иначе не скажешь. А скажешь, так сужденье пойдет по-другому, под дудку этого слова. Одно дело – говорить о кока-коле, совсем другое – о мотыльке и блокноте. А нам вот выпал лед, так направим же мысль по его указанию. Повторяемся, так ведь повторенье мать ученья. Так, дабы пролить свет на предмет обсуждения, рассмотрим аквариум с разными рыбками. Представим, что они видятся в первый раз, и каким-то чудом (либо благодаря магии) вода вокруг них – бац! – и замерзла. Точней, вода в самом аквариуме осталась по-прежнему жидкой, но в ней появился кристалл льда, в который вмерзли две соприкасающиеся лбами рыбки. Лед потом, ясное дело, растаял… Впрочем, двинемся дальше, не будем перепрыгивать, ведь всему свое время, и для всего под солнцем своя пора. – Everybody dance now! – вспоминается взвизг Куклы, но оказывается, что это визжу я сама. Догадываюсь об этом, видя в зеркале удивленную физию шофера. А хуй бы с ним!

Мерзких мест в Тбилиси полно, но «Дель Мари» это что-то особенное… Даже заходя в первый раз, не можешь отвязаться от чувства, будто очень давно уже здесь бывал. Дежавю, все вроде знакомо – аура, люди, свет, даже запах… и музыка – что-то очень тбилисское. Smooth Jazz & Hard Soul. Kenny били Michael Franks – Greatest Hits. Или Barry White feat. Tania Maria… Допустима самба, румба, салса, мамба и бамба. И т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д. К тому же, оттого, что все стены отделаны зеркалами, кажется, что смотришь на себя со стороны, или что тот, на кого направлен твой взгляд, реален, ты же всего-навсего его отражение. А фишка в том, что только такую фигню и запоминаешь на всю жизнь. Будто тебя со всех сторон снимают камеры, сидишь в живом эфире и сразу транслируешься на широкий экран. Сто процентов реалити-шоу. Или даже отражение шоу. Как бы там ни было, show must go on! Короче, место пафосное и напряжное. Еще не войдя, только и думаешь, как бы скорей слиться. Хотя Заза держался молодцом. Он, как мне показалось, чувствовал себя таким же защищенным, как пепел в пепельнице, или хуй в гандоне, или пес его знает, как там еще говорят.

С Нене я уже была знакома, а Левая оказался молодым и шустрым, как стриж, парнем.

– Парень Нене, – представил он мне его так, будто весь его CV вместился в эти два слова. Обо мне же парню сказал: – Хатуна, инженер-программист, – и отпил через трубку грейпфрутовый сок, как бы всем видом своим говоря: вот и все, чем могу вас порадовать…

Официантка без слов, одним взглядом спросила меня: «Что вам угодно?» Я заказала двойной эспрессо. Пока официантка удалялась, Заза рассматривал мои ноги. Я не целка-монашка, но почувствовала-таки неловкость. Потом он попросил меня на минуту выставить ногу вперед. Было ясно, что затем последует какая-то похабная выходка, и все же я подчинилась. Он наклонился и взялся за ногу рукой. Смутиться я смутилась, но вырываться не стала. Не устраивать же тут потасовку. К тому же утренняя фасоль начала подступать – я раздулась, как газовый баллон, и рисковала оскандалиться от каждого лишнего движения. Поэтому я просто пожала плечами и вопросительно взглянула на Нене и ее спутника, скашивая глаза на Зазу: он что, мол, ебнутый?

Тот же, не торопясь, осмотрел мою конечность и, бровью не поведя, процедил:

– Тебя, видимо, ждет большое будущее.

Вот это я понимаю! Не слова, а прямо золото! Cool как тонко шутит. LL Cool J. Приятно как! И не поймешь, когда он гонит, а когда нет. Я совсем уже было собралась его обосрать. Типа, это что такое, ногомантия, вроде хиромантии, хит сезона среди гадалок? Но вслух тем не менее ничего не сказала, а отбила ему эсэмэс, с одним единственным вопросом: «Сам-то ты кто?» Возбужденная и раздувавшаяся от кишечных газов, я была очень довольна собой, вот, думаю, придумала охуенную вещь, наконец-то попала в точку. Кто ж сможет точно сказать, кому сидящая рядом послала свой мессидж – соседу или кому-то за тридевять земель. Его ответ хранится в памяти моего телефона и сейчас: «Моя Мадонна, рад сообщить, что я рядовой Микки-Маус на службе у Господа Бога, именно рядовой, ибо нас много и имя нам легион».

Из кафе мы отправились в «Корпорацию монстров» (так Кукла назвал редакцию журнала «Горячий шоколад»). У него, мол, там дело на две минуты, а потом он свободен. Редакция в трехстах шагах от «Дель Мари», так что мы пошли пешком по Палиашвили. То ли Нене и ее поклонник нас опередили, то ли мы от них отстали, кто теперь скажет? Поначалу шли молча. По ходу я со всей возможной тщательностью понемножку стравливала газы. Принюхивалась, вроде ничего, разве только чуть-чуть пахло… Ладно, на улице не страшно. Переходя от угла к углу Бердзенишвили, замедлили шаг, верней, он приостановил меня, подхватил из подглазья ресницу и отправил в рот. Это так, для справки.

Вот еще! Ресницы у меня пошли выпадать, что ли? Неужели, думаю, болезнь есть такая.

А он повернулся ко мне и тихо сказал:

– Знаешь, я импотент.

Я отмахнулась, как бы проигнорировала сообщение, а ему только того и надо было, чтоб втянуть меня в свои заебы. Не отвечать же мне тогда было, что вот, мол, досада, так ведь хотелось от тебя ребенка. А он держится так, будто это я к нему подъезжаю, а на самом деле, я же знаю, что это он из кожи вон лезет, чтобы мне понравиться.

– Ты сейчас пишешь что-нибудь? Над чем-нибудь работаешь? – задаю самый слащавый вопрос, от которого всех писак прямо-таки воротит. Может, и прикидываются. Отчего же, может…

Он чуточку скривил губы. При известной доле воображения это можно было даже принять за улыбку.

– Да вот новеллу задумал, – отозвался он вслед за легкой паузой и выдал чуть не монолог. – Действие будет происходить в Праге. Главный герой пробирается как-то ночью на Олыпанское кладбище, тайком раскапывает могилу Франца Кафки, достает его кости и тащит в мешке к себе домой. Очищает от земли и моет череп, челюсти, позвонки, зубы, ребра… Потом разбивает их молотком на кусочки, пропускает через кофемолку и обращает в пыль. Каждое утро берет ложку этой пыли, сыпет себе в стакан, добавляет столько же сахару, заливает кипятком, мешает и пьет. Как сюжет, ничего особенного, – дает сам оценку, – но вот заглавие мне нравится. В принципе, из-за названия собираюсь написать. «Растворимый Кафка», так будет называться, – и почему-то сам же перевел: – Instant Kafka.

Две минуты в редакции затянулись на полчаса. Заза и главный редактор о чем-то горячо спорили на балконе. Бла, бла, бла. О чем, мне не было слышно. Впрочем, догадаться было нетрудно: об устранении из Зазиной статьи похабных и пошлых слов. Ну их в жопу, думаю, и вообще, на фига такому буржуазному розовенькому журналу, как «Горячий шоколад», такой нищеброд-автор, как Заза. Я устроилась в глубоком мягком кресле. Монстры монстрами, а кресла у них что надо! Сидя, я наслаждалась видом: в раме окна Заза и редактор смотрелись, как на экране. Кто не видел Шорэну Шавердашвили и Зазу Бурчуладзе, тому трудно будет представить то, что я сейчас скажу: и первая не Монсерат Кабалье, и другой – не Фреди Меркюри, но в обоих в тот момент было что-то эдакое… будто еще немного, и они споют «Барселону». И не успела я подумать про «Барселону», как уж, не знаю отчего, из-за недосыпу ли, или от массы сигарет, или от разгулявшихся в животе газов, головной боли (перед месячными, – хорошо, в сумочке завалялся пакет, предусмотрительная женщина всегда его носит с собою, я применила его в уборной «корпорации». Не уборная, а Эрмитаж, – неудобно срать даже, – и аромат, аромат, аромат… чувствуешь себя в парфюмерном бутике. Бля! Какие там Comme des Garзons, Vivienne Westwood или Anna Sut), или из-за всего этого вместе взятого я вдруг невероятно возбудилась.

Случается, иногда я забываю, где у меня пизда, но гораздо чаще из-за бог весть скольких, трудно вообразимых, совсем не схожих, в корне исключающих друг друга вещей у меня встает… Бывает, когда слушаю «Страсти по Матфею», особенно Erbarme dich, mein Gott, стоит представить краснощекого Баха в напудренном парике, как тут же кончаю… Встает, когда смотрю на «Крик» Мунка… Встает от запаха мастики… Встает в туалете, когда мать выйдет и я сажусь на еще теплое от ее бедер сиденье… От блеклого, сморщенного лица благородного рыцаря, когда я представлю, как он, обливаясь девятым потом, вступает в бой за установление истины и справедливости с полным бурдюком вина, принимая его за заколдованного мавра… Когда вспоминаю тихие беседы о минувших встречах с Господом Богом… Странно, но скорей встает при описании Прустом музыки Вентейля, чем от нее же в исполнении Рихтера или Ойстраха… От голосов, например, Бета Гиббонса и старины Джонни Кеша… К голосам я особенно чувствительна. Стоит мне вспомнить Брюса Ли с его фирменным воплем «Иааа!» и с вытиранием крови большим пальцем с уголка губ, как я сразу намокаю… Раз по тридцать вставало, а то и больше, от Белоснежки и семи гномов. Стоило представить себе этих пузатых и вонючих жадюг, как я сразу возбуждалась… Так уж их литературные образы действовали на меня, и без того в силу возраста вечно возбужденную и взвинченную… Если же это не так, то, спрашивается, почему у меня не встал, когда я посмотрела мультфильм с тем же названием? Получается, гномы из моего воображения были гораздо абстрактней, намного обобщенней и потому куда реальней мультипликационных, а стало быть, куда больше влияли на мою детскую фантазию, нежели смогли повлиять их мульткопии (правда, очень даже сносно выполненные, но слишком уж конкретные, а потому безжизненные, мертвые, притом, что, по правилам, должно было быть совсем наоборот, но у всякой сказки свои правила игры). Впрочем, этим бездушным двойникам удалось-таки сразу сменить жившие в моем сознании отвлеченные образы гномов с их постоянно меняющимися очертаниями, и гномы обрели раз и навсегда установленные и привычные краски и формы. Короче, отставим в сторону плоские суждения, но после этого мультфильма у меня больше не встает ни на Белоснежку, ни на гномов. Зато встает на собаку Баскервилей. Мне почему-то всегда казалось, что ее глаза под туманом (в такие мгновенья вокруг меня наверняка стлался густой туман, такой плотный и осязаемый, что его можно было резать, как тесто. Без тумана ее нельзя было бы даже представить, точно так же, как нельзя вообразить всадника с головой или такой странный симбиоз, как Lionel Richie Hawtin) светились, как рассеивающие тьму зажженные фары паровоза. Стоило взяться за этот рассказ, как я вся вымокала, белье хоть выжимай. С возрастом и вкусы, и объекты устремлений изменились. Глаза собаки Баскервилей растаяли под взором князя Мышкина… Перечень можно длить и длить, но и краткие упоминания могут дать представление об общей картине…