Александра Созонова - Полдень Брамы Страница 3

А когда-то летом я не умел ходить спокойно по полям и тропинкам — так и тянуло в бег, но простого бега было мало, мускулы плеч томились и звали вниз — им словно был знаком перебор ногами, перестук копытами — вниз! Мчаться, скакать на всех четырех, наращивая скорость, безудержным вольным карьером (как мягко пружинит под копытами луговая земля!)… Летом так хотелось назад, в глубь времен, в бытие лошади, или зебры, или бизона.

«Не разнять меня с жизнью, ей снится — убивать и сейчас же ласкать…» Падать в короткую, по-майски чистую траву, в июльское сено, сентябрьские хрустящие листья… подметать их своими волосами. Вот только бы чуть меньше убивать и чуть больше ласкать… А впрочем, за все спасибо, верно, мальчонка? — спросить у маячащего подле глаз насекомого, перламутрового тонконогого зверя. Нежно поймать его и поднести к себе. Лицом к лицу. Кто дольше выдержит взгляд. Маленькое зеленое лицо — само бесстрастие. И в то же время — деловое, нетерпеливое движение ножками…

Но теперь даже летом я хожу шагом, степенно передвигая ступни. Я выдохся к тридцати пяти годам. Сутулое, анемичное существо мужского рода, отныне лишь отрабатывающее свою карму, отдающее неведомые долги прошлой жизни. Забывшее, что такое страсть, любая. Обессилевшее для авантюр и искрометных игр. Одно ментальное тело, тело рассудка, во мне еще живо.

Я смотрел в окно, как уходят девочки. С 16-го этажа разобрать выражение лиц невозможно.

Мне нравится жить на такой высоте. Когда ломается лифт, я чертыхаюсь и задыхаюсь, как все, но в остальное время благодарен судьбе, подобравшей мне временное жилье под самой крышей.

Две трети пространства в моем окне занимают облака и тучи. Одну треть — коробки и соты домов. Среди них, как цветок на асфальте, — маленькая церквушка с синими куполами, с кладбищем за оградой. Чаще всего мой взор, непроизвольно становящийся надменным из-за большой высоты, останавливается на ней. А весь город с такой высоты — задымленный, стиснутый, жадный — смертельно жаль. Для чего люди сбиваются в кучу? Для чего их вообще так много (для чего нас так много), Господи?..

Девочки заскочили в подошедший трамвай.

Почему у меня нет жены, это понятно. А вот отчего нет детей?

Марьям. Было просто невозможно представить ее склонившейся над детской коляской, размешивающей жидкие кашки…

А Динка сделала аборт. Она не сказала мне ничего, поскольку мы уже разошлись к тому времени после трехмесячных мучительных выяснений, кто кого любит меньше: тот, кто не способен отказаться от периодических, мелких и жадных, словно ворованные глотки спиртного, измен, либо тот, кому не хватает великодушия опускать вовремя веки. Я узнал лишь два года спустя, когда мы столкнулись случайно на выставке и забрели поболтать в кофейню, по-приятельски, не тревожа давно остывших вулканических лав обиды. Она опять поменяла внешность. Блестяще-седая челка над левой бровью. Раскосые, разбегающиеся к вискам, оголтелые глаза. В очках разные стекла — одно простое, другое с перламутровой дымкой. В своем репертуаре. Обезоруживающе улыбаясь, выложила очередную порцию своей личной жизни («…Дело даже не в том, что он не звонит, и, значит, я ему не очень-то нужна, гораздо хуже другое! — вот сейчас я безумно влюблена, жду, как привязанная, у телефона, дергаюсь от каждого звонка… напряжение жуткое, а он все не звонит, и это постепенно проходит, влюбленность проходит, — понимаешь? — снижается напряжение, волнение, огонь… падает тонус жизни, проходит, а я не хочу, чтобы проходило!..») и между делом мельком упомянула тот давний аборт. Никогда не мог понять, что за акцент в ее речи, легкий, еле уловимый, необъяснимо чей.

«Заморочка». Обозначила любимым словцом. «Эта заморочка стоила мне нервов».

Кажется, она даже сказала, что была девочка. Им там говорят, в абортарии, изуверы: «У вас была дочка», «А у вас двойняшки, два мальчика». Мы покурили, выпили кофе с мороженым и разошлись.

Я часто ощущаю ее, свою дочку. Иногда во сне, чаще наяву. Никогда не вижу облика полностью, даже не могу сказать, на кого она похожа — на Динку, на меня? — только теплый уют детеныша, поворот шеи, светлые завитки, ушко — то невнятное, неоформляемое в слова ощущение ребенка полутора-двух лет, замершей крохотной девчушки, щекотная нежность, выливающаяся в лепетное слово «заюшка». Так я зову ее, тихо-тихо, шепотом, еле слышным даже внутри себя. Может быть, ее зовут Зойка?..

В Рамакришне мне нравится все.

Особенно меня потрясает, что любимого своего ученика Вивекананду он увидел в состоянии самадхи старцем, достигшим самых высоких небес, а себя самого — ребенком, крохой, выводящим его из созерцания и зовущим спуститься на Землю. И потом не раз повторял, что Вивекананда, идущий вслед за ним, продолжающий его дело, — больше и выше него. (Тут я, положим, с ним сильно не согласен, при всем уважении к Вивекананде). Но само умаление Учителя перед учеником — удивительно.

(Вот если бы Георгий так умел! Если б он мог чувствовать, что из приходящих к нему в общину со временем могут вырасти не менее сильные харизматические лидеры, чем он сам, если б он раскрывал потенциал своих духовных детей, а не заглушал авторитетом… Опять Георгий! Никак мне не уйти от него.)

А как он кричал по ночам на крыше в жажде скорее отдать себя будущим ученикам, призывая их: «Где вы?! Я не могу жить без вас!..»

Сегодня узнал, что групповая медитация опять откладывается на неделю, до следующего четверга. Все еще не набрана до конца группа.

Нина, наш наставник (гуру — если по-восточному), приехала в Школу только ради меня, поскольку я — единственный, у кого нет телефона, и меня нельзя было предупредить об отмене.

Поговорили с полчаса о том, что меня ждет в ближайшем будущем. Выходя на большие энергии, многие начинают болеть. Я уточнил, чем? Разным. Сердце, давление, желудок. Я спросил, сходил ли кто-нибудь с ума на почве слишком сильного расширения сознания? «Ну нет, что вы! Этого бы не допустили, за этим следят». Тогда не страшно. Здоровья у меня все равно уже нет, терять нечего. И семьи нет — ведь семейные связи, по словам Нины, тоже рушатся при вступлении на Путь. Социальных уз, которые должны неминуемо порваться, нет и подавно. Полная свобода.

Свободен, как осенний листок.

Как хрипловатый звук, выпущенный из уст Господа.

Нина замечательная. Она совсем не в моем вкусе как женщина, но я тепло и почтительно ею любуюсь: зеленоглазая, худая и маленькая, словно подросток, но твердость — не характера, не самолюбия, но чего-то, что выше и больше всех психических построений, — ощущается в ней явственно. Мне повезло с наставником. Впрочем, так и должно быть: меня ведь направили к ней в группу по сходству вибраций наших полей.

Она пугает, но совсем не страшно. Наоборот, хочется, чтобы скорее все это началось, скорее.

Даже если я заболею, если порвутся последние связи с людьми, я перенесу это с легкостью, легче многих других. Мне ли не знать, что люди, годами бродящие по кромке между жизнью и смертью, во много раз живучее обыкновенных людей?

Жалко, что откладывается медитация. Очень хочется посмотреть наконец, кто будет в нашей группе. На семинарах я разглядываю народ, прикидываю, выбираю, с кем хотел бы оказаться в более тесной компании.

Ни с кем не знакомлюсь, все — издали.

Мой излюбленный взгляд на людей — как на произведения искусства. Иные так зачаровывают, что, позабыв о приличиях, надолго, назойливо приникаю глазами. Особенно женщины.

Женщины… Любимый жанр Природы, в котором она наиболее сильна. Нельзя заставлять — убеждаю я кого-то, кто меня не слышит, — нельзя заставлять подобные создания тупо стучать на швейных машинках в монотонных и душных фабриках. Или не менее тупо перебирать бумаги, отчеты, инструкции… в бесчисленных изуверских конторах. Где белые лампы светят над головой бесстрастным, мертвящим светом, и звонит телефон, и женщины проживают до пенсии, изживая, стирая в труху — чудо.

В последнее время стал делить всех рассматриваемых еще по одному признаку — по степени беззащитности лица. Насколько сняты у человека защитные маски, часовые, охраняющие глубинное содержимое, насколько движения лицевых мускулов раскрывают его, а не маскируют.

Из всей разношерстной, разновозрастной толпы выделил троих. Двое — это мать с сыном. Очень похожие друг на друга. Одинаково узкие губы и заостренные носы. Сыну лет двадцать шесть, худой и иссиня-бледный. Отчего-то я сразу решил, что он болен гемофилией. Что он болен — слышал краем уха, когда мать его пыталась пройти без очереди на собеседование (очередь шла часов пять, так как с каждым из вновь поступивших разбирались не менее получаса). Отчего гемофилией? Оттого что очень бледен и тих, и как-то сразу понравился мне. Распахнутый ворот рубашки. Синие виски. Внимательный, вбирающий все вокруг и спокойный. Иногда мать приходит на семинар одна, без него. У нее желтые крашеные волосы и застылая, скорбно-тревожная усталость в лице. Я видел, как в один из перерывов она делала круговые пассы вокруг головы сына, сидящего с закрытыми глазами.