Владислав Егоров - Пасхальные яйца Страница 3

— М-да… — кольнул академика острым взглядом Лаврентий Павлович, — язычок у вас неаккуратно подвешен. Спишем это на издержки дозволенной нынче гласности, но по-отечески замечу, что печки, на которые вы намекнули, — это изобретение нацистов, и ничего такого похожего в нашей системе не существовало.

Довольно мягкая, на мой взгляд, укоризна Лаврентия Павловича подействовала на философа ошеломляюще. Он вытянулся во фрунт и дрожащим тенорком, кастаньетно стуча челюстями, проблеял:

— Ви… ви… но… ват! Бо… боль… ше… ше… не… бу… бу… ду…

Поначалу такой резкий перепад в поведении Ермака Тимофеевича Глистопадова — от наглого хамства, с которым он ни за что, ни про что отчитывал бедную цветочницу, до явленного сейчас подобострастного испуга, искренность которого не вызывала сомнений, — показался мне неестественным, психологически вроде бы не оправданным, но по недолгом размышлении я пришел к выводу, что ничего странного тут нет и с психологией как раз все в порядке, ибо давно уже замечено, что хамы по натуре своей отъявленные трусы. Они вроде того молодца, который молодцом-то выглядит, лишь вступая в конфликт с овцами.

— Ну, вы уж так сильно не робейте! — развел пухлые ручки Лаврентий Павлович. — Я вас не съем. Это меня людоедом современные горе-историки выставляют, а я разве что и позволял себе иногда, так это женские груди пожевать и не больше. Такое занятие, согласитесь, относится к пристрастиям исключительно чувственного порядка, но никак не политического. К тому же я давно уже перешел на синтетические образцы. Бойцы невидимого фронта закупают их в странах, где уже свершилась сексуальная революция, и по надежным каналам переправляют мне. Особенно, замечу, хороши бюсты датского производства.

Лаврентий Павлович плотоядно причмокнул тоненькими губками, и взор его увлажнился.

Философ, приняв указание «не робеть» к исполнению, воспользовался первой же паузой. Предварительно хихикнув в ладошку, он склонился в полупоклоне и громко прошептал:

— Извините, незабвенный Лаврентий Павлович, что осмеливаюсь советовать, но попробуйте пожевать немножко, а потом пивцом запить. Очень недурственно получается.

— А вы, оказывается, извращенец к тому же, — беззлобно и даже, как показалось мне, с некоторым одобрением протянул Лаврентий Павлович. — Зря я к вам с недоверием поначалу отнесся. Имя ваше смутило — гордыней, знаете ли, от него попахивает. С чего это ваши родители его выбрали?

— Поверьте, все очень просто! — широко заулыбался Глистопадов. — Папаша у меня — Тимофей, следовательно, в плане закрепления народно-революционных традиций сына следовало Степаном назвать в честь известного средневекового экспроприатора или вот Ермаком — в память освободителя коренных народов Западной Сибири от угнетения ханом Кучумом.

Так что, как видите, выбор имен был у родителей моих весьма ограничен.

— Логично! — одобрительно кивнул Лаврентий Павлович.

— А я чегой-то не понимаю, — конфузясь от своей непонятливости, сказала Маруся. — Почему энто, Ермак Тимофеевич, ваши папаня с маманей не могли вас окрестить, к примеру, Иваном?

— Потому, — снисходительно усмехнулся философ, — что, как я уже отметил выше, звали моего папу Тимофеем, а вот был бы он Василием, тогда, безусловно, и сына следовало бы ему назвать Иваном в честь, конечно же, Иоанна Грозного. Если продолжить этот логический ряд, то у каждого Виссариона сын обязан быть Иосифом, а у Павла… — Тут Глистопадов сделал небольшую, но многозначительную паузу, и слегка склонил голову, умудряясь в то же время ласкать преданным взглядом Лаврентия Павловича. — А у каждого Павла всенепременно Лаврентием.

— Ну-ну-ну! — погрозил ему сарделечным пальчиком Лаврентий Павлович. — Я льстецов ценю, но потоньше надо это делать.

— Тоньше, честное слово, не могу, — прижал правую руку к груди и снова поклонился Глистопадов.

— Тогда придется принять вашу лесть в голом виде, — пошутил Лаврентий Павлович.

Тут Маруся, смешливая по природе, не выдержала, прыснула:

— В голом виде! Ой, Лаврентий Павлович, вы прям, уморить можете.

— Могу! — серьезно сказал Лаврентий Павлович, и стекла его пенсне на мгновенье стали багровыми. — Могу, но не буду. Потому что благодарности все равно не дождешься. Вот вы, академик, не без тщеславия заявили, что попали в Советский энциклопедический словарь и тем самым обессмертились, а меня ведь законного бессмертия лишить пытались. Полюбуйтесь-ка на этот образчик человеческой глупости.

Лаврентий Павлович полез в нагрудный карман кителя — а одет он был в маршальскую форму, только со споротыми погонами и лампасами и без каких бы то ни было наград, коих его специальным указом лишил Президиум Верховного Совета СССР, так что не каждый бы и догадался, что надет на нем маршальский мундир, — и вытащил небольшой пожелтевший листочек, сложенный вдвое. Он развернул его, аккуратно разгладил и, вручая Глистопадову, сказал со вздохом:

— Вслух не читайте, мне это будет больно, а передайте по кругу.

Философ читал так долго, что у меня невольно закралось сомнение, а обучен ли он вообще грамоте, но, наконец, оторвал глаза от листочка и, вздохнув, гораздо, глубже Лаврентия Павловича, передал мне этот документ, как уже можно было догадаться, представляющий несомненный исторический интерес. На листочке был напечатан следующий текст:

Подписчику «Большой Советской Энциклопедии». Государственное научное издательство «Большая Советская Энциклопедия» рекомендует изъять из 5 тома БСЭ 21, 22, 23 и 24 страницы, а также портрет, вклеенный между 22 и 23 страницами, взамен которых Вам высылаются страницы с новым текстом.

Ножницами или бритвенным лезвием следует отрезать указанные страницы, сохранив близ корешка поля, к которым приклеить новые страницы.

Маруся читать эту рекомендацию решительно отказалась.

— Ой, да зачем это мне?! — отстранила она мою протянутую с листочком руку. — Я и так вам всем доверяю, вы люди образованные, а я еще чего не так пойму, как на самом деле написано, вот, скажете, дура дурой, а мы еще с ней компанию водим.

Когда я заветный документик Лаврентия Павловича обратно Глистопадову передавал, понял по его виду, что четыре указанные страницы и портрет, между ними вклеенный отрезал он не ножницами, а бритвочкой, да еще линеечку прикладывал, чтоб ровнее было. Отрезал не просто с послушанием, а с радостью, ибо уже в те молодые годы рассчитывал на упоминание своего имени в энциклопедических изданиях, а попасть туда, как он не без основания полагал, будет, конечно, тем проще, чем больше других имен оттуда изымут.

— Ну, что вы скажете? — спросил Лаврентий Павлович, аккуратно сложив листок вдвое и осторожно умещая его на прежнее место — в нагрудный карман маршальского кителя. Впрочем, я точно не знаю, есть ли у маршальских кителей нагрудные карманы, — какого маршала ни возьми, эта часть мундира у него обязательно орденами завешана, поди, догадайся, есть под ними карман или нет — а у лаврентияпавлычева кителя карманы были, так что, может, и вовсе не маршальскую форму он носил, а просто стилизованный костюм милитаристски зеленого цвета. Но вот, что касается лампас, они точно были спороты. Лаврентий Павлович оставшиеся ниточки из швов время от времени выдергивал, клал задумчиво на ладошку и сдувал в густые московские сумерки.

Адресованный нам вопрос остался без ответа. Коварство солидного научного издательства, сначала щедро обессмертившего человека — как-никак четыре страницы убористого текста да еще портрет! — Людвигу ван Бетховену в том же томе отведено было меньше места, не говоря уже о Гекторе Берлиозе, — а затем попытавшегося низвергнуть его в черную пустоту забвения, конечно же, требовало осуждения. Но мы знали, что попытка стереть из памяти народной имя Лаврентия Павловича явно не удалась, и это обстоятельство всех нас, включая и одноногого волкодава, заставило задуматься о вечном, о том, что бесстрастная история с одинаковым равнодушием заносит на свои скрижали имена отъявленных мерзавцев и добрых гениев, и первых даже, кажется, набирается больше, о том, наконец, можно ли вообще провести границу между добром и злом…

На небе одна за другой зажигались звезды, черной кошкой неслышно подкрадывалась ночь, умиротворение нисходило на огромный и бестолковый город, населенный доживающими свой век палачами и их жертвами, их детьми, их внуками и правнуками, меж которыми уже заключались все новые и новые браки, ибо, если бы внуки и правнуки палачей брали в жены исключительно девиц палаческого рода, а потомки жертв женились на себе подобных, то славный и красивый народ неминуемо бы выродился. Но этого не случилось и не случится впредь, ибо царствует во Вселенной незыблемый и вечный Закон о единстве и любви противоположностей.