Александр Торин - Осенние рассказы Страница 3

— А что, Ваня, не клюет рыба, — задумчиво обобщил незнакомец — двойник.

— Эх, Коля. Да не в рыбе дело. Я вот думаю иногда — ведь мы с тобой могли бы до министров дослужиться. И вдруг начали сволочи эту кампанию: это не то, то не это, понимаешь, жизнь ведь положил, а чем закончил?

— А чего тебе, Ваня, человек ты уважаемый, в должности. Любую путевку достать можешь. Я тебе советую — езжай, развлекись. В Крым, к примеру. Или на пароходе до Нижнего. А то и до Астрахани.

— Да не понимаешь ты. Ведь подставили меня, отодвинули, все заслуги забыли. Кто я теперь? Пенсионер Союзного значения. Хожу вот, карасей в пруду ловлю. Так и помру здесь тихонько, и никто не вспомнит. А ведь у меня министерство в руках почти уже было. И какое министерство…

— Уж и помирать собрался. Ты, Ваня, погоди. Может быть ветер еще переменится. Может они про нас, старых кадров еще и вспомнят.

— Валяй, валяй. Тешь себя надеждой. Лучше дочке квартиру выбей, пока можешь. Потом поздно будет.

— Ваня, твою так. Ведь клюет у тебя. Слышишь? Клюет!

— Ах ты, шельма. Ничего, от меня не уйдешь.

Сколько помню себя, ни разу из этого пруда не вытаскивали такого размера карася с золотой чешуей. Был он с приличную сковородку, сверкал на солнце и по — карасьи хлопал губами.

— Вот так поджарим его сегодня в сметанке, Коля. Вот повезло, — Иван Гвоздев забыл о своей карьере, обидах и шляпе. — А ведь прав ты, живем-то один раз. Надо бы за водочкой сгонять, такой улов отметить…

Запомнил я все это потому, что спустя месяц Ивана Андреевича Гвоздева хоронили под надрывные звуки оркестра. У председателя профкома неожиданно остановилось сердце прямо на заседании, и умер он с недокуренным «Беломором» в зубах.

Из нашего класса во дворе жило человек пять, и бегали мы стайкой. В те годы у мальчишек было легкое помешательство — самодельные ружья, стрелявшие «пульками» — кусочками алюминиевой проволоки. Делалось такое «ружье» очень просто — брался деревянный приклад со стволом, просверливалась дырка, в которую вставлялась гнутая проволока. Натягивалась резина… Резина была в большом дефиците, но наша соседка по коммуналке, тетя Надя работала на фабрике игрушек и как-то принесла мне целый моток этой дефицитной резиновой струны. Надо ли говорить, насколько возрос мой авторитет. Теперь со мной дружили все, от мала до велика, стараясь получить кусочек дефицитной резинки.

Самым близким моим другом в этой дворовой команде стал Юрка Семечкин. Дружба наша началась довольно драматично — в середине первого класса мы подрались на школьной площадке, толком не помню уже из — за чего. Вначале мы лупили друг друга портфелями по головам, потом пытались зарыть противника в снег, но здесь нас поймал директор, проходивший мимо. Он вызвал в школу родителей.

Разбираться пришел Юркин отец — мрачный, небритый грузчик из продуктового магазина. И бабушка. Старушка была возмущена, говорила, что я позорю сестру — золотую медалистку. Сестра до сих пор висела в школьном вестибюле в самом центре красной звезды, которая должна была вести всех нас в светлое комсомольское будущее.

Юркин отец мрачно заявлял директору, что этого так не оставит, мне накостыляет по шее, а некоторые (он смотрел на нас с бабушкой) вообще буржуи недобитые, и к тому же живут в шестиметровой комнате непонятно на каких основаниях.

— Вы уж извините, — говорил директор бабушке. — Что поделать, необразованный человек, алкоголик. Таких у нас немало, к сожалению.

— Да что вы, я все понимаю. Огорчает меня то, что внук дерется.

— Мальчишки должны драться, — сжал зубы директор. Не сердитесь на него, вот увидите, агрессивность пройдет.

С Юркой мы не разговаривали и смотрели друг на друга волком. Но тут в Доме Культуры случилась Новогодняя елка, взрывались хлопушки, школьникам раздавали корзинки с конфетами. Потом Юрка увязался за мной и мы пошли в тир Выстрел из духового ружья стоил две копейки. В кармане у меня лежала двадцатикопеечная монета.

— Давай так, — пять выстрелов тебе, пять — мне. И не будем больше драться.

— Спасибо…Руки у Юрки дрожали, десять копеек для него были настоящим богатством. Да и ходил он в штанах, доставшихся то ли от старшего брата, то ли от соседа, с заплатками на коленках, и ужасно этого стеснялся.

Мы подружились. Какие снежные крепости мы возводили во дворе, с лабиринтами и переходами, прорытыми в снегу, с башенками, за которыми удавалось спрятаться от снежков противника. Какие бои мы устраивали с пиратами из двенадцатого дома. А какие кораблики мы пускали весной в ручьях.

Потом распустились почки на деревьях и мы вдруг закончили первый класс. Только пели хором «Во поле березка», а теперь заладили «Широка Страна моя родная». В Доме Культуры крутили «Чингачгук большой Змей», я его обожал. А еще больше я обожал «Неуловимых Мстителей», которые только что появились в прокате.

Тем временем воробей на улице клевал извивающуюся гусеницу, пахло пылью, в актовом зале случилось торжественное собрание, и всем выдали красную ленточку с булавкой, на которой было написано «Второй «А». Бабушка по этому поводу купила нам с Юркой мороженое в вафельном стаканчике с розочкой за 19 копеек, и наступило лето.

Тут случился перерыв из совсем другой жизни — я вернулся в Москву к родителям, и мы поехали на пахнущем углем и тормозной жидкостью поезде черт его знает куда, короче на юг.

В Новом Афоне были галька на пляже, абреки с галунами, копченая рыба, кусты лаврового листа на станции, столовые, пахнущие люля-кебабом, шелковица, закаты, море и таинственная бутылка под названием «Букет Абхазии». Бутылку тщательно завернули в тряпки и положили в чемодан, дабы выпить в Москве. В конце августа мы сели на самолет и вернулись домой. Я предвкушал давно обещанный подарок — двухколесный велосипед «Школьник».

Отец тогда работал на Пушкинской площади, около кинотеатра «Россия». Первые попытки сохранить равновесие произошли там же, около памятника Пушкину. Собственно, все мое детство прошло на этих бульварах, и балансируя на странном средстве передвижения я вспоминал какую-то церквушку, детский сад, расположенный поблизости, старичков— шахматистов, сидевших на скамейках, кирпичные стены, которые возвышались за окном спальни и врезались в память, поликлинику, пахнущую карболкой и бесконечные, пахнущие пылью и хлебом улицы, поднимающиеся и опускающиеся на холмах.

Велосипед был привезен к бабушке в электричке с Савеловского вокзала. Отец поддерживал меня всю дорогу от станции до дома. Потом бегал по двору и ругался, потому что я упорно не понимал, что педали на велосипеде не прокручиваются и расставлять ноги в стороны совсем не обязательно.

Вечером во дворе догорал последний вечер августа. Кусты около дома были пыльными, бабуси постанывали на лавочках, потирая больные поясницы, а школьные друзья рассказывали о каникулах.

— А я на Черном море был, — похвастался я. — Жара жуткая, а потом шторм, волны огромные, размером до второго этажа.

— Ну ладно, будет врать. Таких волн не бывает, — сплюнул Коля Васильев.

— Ага, не бывает. Очень даже бывает. Мы думали, что наш дом в море смоет. Сели ужинать, а в окно волна и все смыла…

— А я у бабки в деревне был, — вступил в рассказы Вовка Сорокин. — Такая дура. Кричит, ругается, ничего не соображает. Дед от нее на охоту удирал и меня с собой брал. Я из настоящего ружья стрелял.

— И что, убил кого — нибудь?

— А как же. Двух медведей, — хвастается Вовка.

— Ха… — смеемся мы. — Двух медведей, мы так и поверили.

— Юрка, а ты?

— А я здесь все лето был, — Семечкин грустен. — Все разъехались, тихо стало, пусто. Вот, рисовать научился. — Он выдирает из тетрадки страничку, на ней явственно виден Сорокин и два удирающих мохнатых медведя. Они живые. И Вовка, и медведи, они бегут прямо на этой страничке.

— Здорово, — зевает Коля. А я открываю рот и не могу оправиться от удивления.

— Юрка, а что еще ты умеешь? Любовь Васильевну можешь нарисовать?

— Могу, — Юрка делает несколько движений карандашом и на чистой страничке стоит толстая тетя Любовь Васильевна, наша классная руководительница, рассказывающая школьникам о том, как широка страна наша родная.

— Ну надо же, как ты это делаешь. Я уже сам ее забыл, а ты…

— Не знаю. Я просто вспоминаю, и оно само по себе получается.

— Юрка, поганец. Быстро домой, а то убью…

— Мне пора, — бледнеет Юрка. — Батя опять нажрался.

— Расселись тут — Юркин отец с трудом стоит на ногах.

— Хоть бы детей постыдился, — крестится старушка в платке.

— А, е… — отец сползает на скамейку. — Что вы все… — Начинает он, но теряет нить.

— Бать, пошли. Пошли, ну прошу тебя. Вставай.

— Сучонок. Ты слышишь, что я тебе говорю? Слышишь?