Алина Дворецкая - Сон Страница 3

Однако, несмотря на несуразности последних лет, у них с Тамарой была и масса общих, весьма приятных воспоминаний; собственно, на протяжении семи лет Тамара была для Милы самым близким человеком, исключая, разумеется, родителей. Мила и любила, и жалела Тамару — за кажущуюся некрасивость ее круглого, мягкого личика (короткие-короткие щеточки бесцветных ресниц), за нелепые круглые очки, несимпатичные и недетские, за ее бессмысленное неумелое вранье… Бог еще знает за что. Любовь эта возникла в первый же школьный день, когда во время первого урока Тамара под партой протянула Миле горсточку подтаявших леденцов в липкой и грязной ладошке. «Они французские, отец из Франции прислал», — сказала Тамара, и это уже было вранье, как узнала позже Мила, никакого отца у Тамары не было, ни здесь, ни тем более во Франции, а леденцы такие продавались в большом универсаме в плоских жестяных коробочках с действительно французской надписью «Монпансье», и в ответ на Милину просьбу купить такую коробочку бабушка сморщилась и сказала: «Зачем тебе эта гадость, у матери сегодня на работе наборы дают, будет тебе «Мишка на севере», ешь, сколько хочешь». Между тем противный, кисло-сладкий вкус леденцов навсегда запомнился.

Жалость появилась чуть позже, месяца через два или три; в тот день будущий Тамарин любовник Денисов, вечный двоечник, нажаловался на Тамару Зое Иннокентьевне, учительнице (имя одной пионерки из книги «Пионеры-герои» и ужасное отчество), что Тамара ругается матом (действительно, в Тамарином лексиконе была пара неизвестных Миле слов). Зоя Иннокентьевна выставила Тамару у доски, напоказ всему классу; дальнейшее Мила помнила очень смутно; кажется, Тамара не хотела признаваться в своем грехе; запомнилась ее последняя фраза («Он не расслышал, я сказала слово «поезда»); тут Зоя Иннокентьевна, как-то по-собачьи взвизгнув, со стуком швырнула Тамару об первую парту среднего ряда, где и сидели Мила с Тамарой, а в данный момент Мила сидела одна; мимо Милы промелькнуло перепуганное круглое Тамарино лицо, уже без очков; после этого Тамара очень долго простояла в углу лицом к стене под торжествующим взглядом Зои Иннокентьевны; и только когда учительница заметила на светлом полу киношно-яркие пятна крови (все это время Тамара, стоя спиной к зрителям, безуспешно пыталась зажать нос рукой), то отпустила бедную девчонку в уборную. Тамара, осторожно ступая, как будто боясь опять упасть, вышла из класса, а ее очки с треснувшим левым стеклом черноволосая Софка, вечно полуспящая на последней парте, нашла после звонка на полу рядом со своим дорогим желтым портфелем.

Повзрослев, Тамара стала врать меньше, но интереснее; почти во всех сочиненных ею историях она признавалась Миле. Так, в шестом классе на уроке внеклассного чтения, когда нужно было пересказать какое-нибудь понравившееся произведение не из школьной программы, Тамара долго тянула руку, трясла ею, привставала с места; очутившись же у доски, заняла ровно треть урока сбивчивым, торопливым рассказом. Волнуясь и задыхаясь, она подробно изложила содержание фантастического романа американского писателя с неудобопроизносимой фамилией явно финского происхождения (Мила, бывшая в курсе всех приключенческих новинок, выписывающая журнал «Иностранная литература», сразу насторожилась). В романе какие-то «желтенькие» существа сражались с другими, «синенькими», строили города, захватывали в плен неизвестно откуда появившихся в этом царстве разноцветных уродцев волооких красавиц; в финале появился умопомрачительный незнакомец в серебристом летательном аппарате и увез с собой главную красавицу, Иннамуру, Мила до сих пор помнила это дикое имя. Корректная литераторша Ольга Петровна вздыхала, почесывала нос, снимала и вновь надевала очки, но не решалась остановить Тамару; к тому же, вероятно, ей было неловко от собственного незнания столь занятной фантасмагорической вещицы. Еще до окончания урока Тамара шепотом призналась Миле, что сама сочинила этот нелепый сюжет. «Ну как тебе?» — требовала она ответа. Мила, к тому времени довольно известный в школе стихоплет (в каждом номере стенгазеты были ее стихи) сочла благоразумным промолчать.

В седьмом она писала сама себе красивые длинные письма измененным почерком (корявый наклон влево), якобы от какого-то влюбленного в нее мальчика; нарочно оброненное Тамарой у парты письмо подняла вредная Ленка Мазина, отличница и активистка, и потом обнародовала при всем классе (мальчишки радостно ржали). Тамара закрывалась руками, как будто от смущения, а потом выбежала из аудитории под общий гогот; после этого ее авторитет в классе почему-то вырос, особенно среди мужской половины; Тамара долго еще потом предлагала Миле написать для нее кучу писем и зачитывала образцы, она была готова пожертвовать даже текстами обращенных к самой себе посланий, уже зачитанных до дыр (перечитывала их с таким упоением, что уже сама верила в несуществующего героя); но Мила благоразумно отказалась. Она никогда не страдала от недостатка мужского внимания; более того, это внимание ее раздражало и смущало; и потом, Миле почему-то казалось, что Тамара сделала себя посмешищем для всего класса, хотя Тамара была прямо противоположного мнения.

Сейчас Мила категорически не узнала Тамарин голос; он стал каким-то взрослым и тусклым; Тамара скорее не обрадовалась, а удивилась, когда узнала, кто звонит. В ответ на Милино предложение встретиться сказала после паузы:

— Ну давай, а где?

С утра Миле приглянулся бар или ресторан «Harley Davidson» недалеко от Центрального рынка, проезжали мимо с Володей. Привлекло название; интересно, что там могло быть такое внутри? — насколько Мила помнила, во времена ее школьных лет там была женская консультация, и в восьмом классе их позорно повезли туда, сняв с уроков; хихикая и краснея, перепуганные девчонки оккупировали маленький коридорчик; после этого по школе долго ползали слухи, кто «девочка», а кто уже «не девочка», благодаря громким голосам врачей, слышанным остальными из-за белой двери, пока очередная из них проходила экзекуцию; позднее место консультации заняла, кажется, косметологическая клиника.

Лихое название, надо отдать должное новым хозяевам, было написано без ошибок, красивая красная надпись, привлекательно светящаяся, наверно, по вечерам ряд цветных лампочек обрамлял ее. Два раза в центре города Мила видела «харлеи» — один раз кожаный всадник нагнал их «бьюик» на повороте, другой раз шикарный мотоцикл самостоятельно стоял, прислонившись к столбу, прикованный толстенькой цепочкой. Это было открытием для Милы — похоже, местные нувориши не только были богаты, но и имели своеобразное чувство стиля, раз позволяли себе такие игрушки; «харлеи» попадались Миле в Москве, но в Питере их не было; тем более сильным казалось искушение посмотреть на обстановку и посетителей одноименного заведения; не могло же в городишке с населением в пятьсот тысяч последние годы появиться достаточное количество «беспечных ездоков», чтобы заполнить собой интересующий Милу ресторанчик, хотя его завсегдатаями могли оказаться и обычные «рокеры» времен Милиной юности.

— Ты не знаешь, это местечко не только для мотоциклистов? Туда не страшно пойти двум приличным девушкам?

— Да нет, — вяло ответила Тамара, — но, кажется, там дорого.

— Я приглашаю, я и плачу, — сказала Мила.

— Да нет, там действительно очень дорого. Туда одни жлобы ходят.

— Тамарка, ты можешь считать меня жлобом, но мне действительно просто хочется посмотреть, что там внутри. Я плачу, сколько бы это ни стоило.

— Наверно, ты разбогатела, как болтала всем, уезжая, — саркастически заметила Тамара.

— Ну да, — засмеялась Мила, — актрисой вот, правда, не стала.

— Когда ты уехала, — продолжала Тамара, — все наши, встречая меня, интересовались, как ты там, скоро ли будут фильмы с твоим участием и вообще. А где ты работаешь?

— Я домохозяйка, — сказала Мила.

— Да? Сколько у тебя?

Мила не сразу поняла суть вопроса; в ее ответе на постоянный этот вопрос она скрывала всю боль невозможности получить желаемое никогда, никогда:

— Мы пока не завели детей.

— И сидишь дома? А деньги откуда? Старый толстый муж?

Это тоже был постоянно задаваемый Миле вопрос; даже когда кто-то из ее старых знакомых видел Володю (умный, богатый, молодой, красивый), то все равно почему-то считали, что она вышла замуж из-за денег («ну ты отхватила себе мужика, подруга, молодец, умно, умно»). Она не могла и не хотела объяснять. Ей было бы много проще и удобней, если бы он был беден (однокомнатная квартира, «Жигули», не думать о деньгах на еду — вполне достаточно для счастливой жизни), но если получилось так, если она полюбила его такого? Если у него, в плюс ко всем прочим его несомненным достоинствам, еще и были деньги — почему Мила должна была отказывать себе во всех этих удовольствиях, почему должна была стесняться своего богатства («состоятельности», — говорил Володя, от слова «состояние», наверно)?