Алексей Бакулин - Марфа Страница 3

Вернулась Марфа домой, когда уже вечерело. Без нее старуха-ключница, баба Иня, двигала хозяйство: покрикивала на кухарку, гоняла девок, прибирающихся в комнатах, о чем-то бранилась с ними на чужом языке. Днем прибегал Василий, ждал жену, хотел вместе отобедать, да не дождался, похлебал наскоро ухи и снова убежал: они со старостой определяли на местности границы владений. Василий, выросший без матери, с пьющим отцом, почти не знал, что такое семейная, а пуще того — барская жизнь, но человек был деловой и хозяйство решил вести со всей строгостью. Марфа, тоже матери не помнящая, — померла мама от родов, и братик новорожденный вместе с ней помер, — не очень ясно представляла себе обязанности барыни. Помнила только, что отец ее ругал бывало: «Ишь, барыня, расселась!..» — и это было плохо, и так у Марфы и отложилось в голове, что барыня — это плохо. Когда видела она в Петербурге громоздкие золоченые кареты и пудреных дам в оных, думала про себя: «Ишь, барыни…» — и смотрела укоризненно. А теперь вот, — сама стала барыней. Чего ж делать-то нужно? Сидеть, да смотреть, как девки работают? Не интересно.

Дворня же — две девки-сиротки, одинокая старуха-ключница, два кухонных мужика-старика — они тоже к крепостной жизни под барами не привычные были. Старухе староста велел заботиться о доме, вот она и заботилась, искренне считая себя хозяйкой барских хором, а на Василия с Марфой смотрела вроде как на внучат своих, и очень удивилась бы, если бы барыня вдруг начала распоряжаться по дому.

Но Марфе такое и в голову не приходило. По целым дням она пропадал в лесу да на озере — мужики ее охотно катали на лодочках своих, а вечерами сидела на берегу, иногда одна, иногда — с Василием. Василий был увлечен хозяйством: ездил в соседние деревни, вел переговоры с купцами, которые возили в Петербург лес и рыбу, что-то толковал о «крупном гешефте», вспоминая знакомого по Питеру немца-торговца, сильно разбогатевшего на ладожской рыбке… Торговые прожекты захватывали его куда больше, чем семейная жизнь с Марфой. Он жену любил, это точно, и не упускал случая подарочек ей привезти — у купцов заказывал питерские гостинцы, и слова всякие ласковые ей говорил, и вообще… А Марфа какие чувства к нему питала — один Бог ведает. Раньше отец был подле нее — теперь муж. И отца она вроде любила; и мужа вроде, любит теперь. А постельных всяких дел она вроде как даже и не замечала.

Нет, жизнь домашняя и перемена питерского отсыревшего домика на просторную, смолистую, теплую избу, прошла мимо ее сердца. Вот лес — это она заметила. Что ее туда тянуло? Бог весть. Но уж тянуло так, что и жизни Марфинька не чаяла без лесных прогулок: и дышать-то она могла, только забравшись в чащу поглубже, склонясь над черничной кочкой или сидя посреди обширного малинника, или враскачку бредя по шатучим болотным мхам, или просто шагая по недальней тропинке, слыша краем уха деревенский шум из-за деревьев. А в доме, во дворе — и не дышалось ей: здесь засыпало ее сердце, и просыпалось только тогда, когда в лесной тишине вдруг быстро-быстро дробить начинал дерево дятел. Дважды натыкалась Марфинька на медведя. Шла-шла, да вдруг меж мелких елок вырисовался большой такой, тихий, темный, словно подпаленный. Марфа только взглянула на него, вздохнула — раз, два, — поняла, что сейчас начнет пугаться, и, чтобы опередить испуг, махнула рукой и сказала медведю: «Иди, иди! Не ходи здесь! Не надо». И медведь отвернулся, шагнул безшумно два раза — и исчез. А Марфа пошла дальше. А второй раз издалека его видела, на дальнем озерном берегу, и таким он ей показался огромным, таким грозным, что у нее дух захватило от восторга. «Не-е, Миша, я к тебе не пойду!» — засмеялась она и повернула от озера вглубь леса.

Однажды заблудилась Марфа. Шла-шла куда-то по новой, прежде никогда не виденной тропинке, и так просторно было вокруг: поляны, почти безлесые горки, речки какие-то — все незнакомое… Куда идешь, кто разберет? Весело идти в незнакомый лес, когда знать не знаешь, где выйдешь, что увидишь… А под ногами утоптанная тропинка: значит, и волноваться нечего — люди протоптали, люди знали, куда идти. Сейчас покажется из-за сосен какая-нибудь деревня, а мы в нее заходить не станем, мы свернем, обогнем ее, посмотрим из лесу, как живут там люди-карелы, посмотрим на деток, на старух, посмотрим, какие у них, лесных жителей, избы, есть ли церковь, есть ли речка… И шла Марфа, и шла, улыбаясь в предвкушении встречи с этой невиданной деревней-лесовичкой, да не заметила, как тропинка под ногами растворилась — была, и нет ее… И лес-то вокруг уже не такой просторный, а проще сказать — чаща глухая вокруг, и стемнело как-то, тучи набежали, и ветер заговорил громче и сердитее, и впервые Марфинька в лесу перепугалась. Ужас на нее напал — внезапно, да такой, какого она и в жизни своей спокойной не испытывала ни разу. «Ай! Ай! Страсти-то!» — громко вскрикнула она, присела, взмахнула руками и побежала назад, топоча башмаками. Нет, не туда бежит! Вот беда-то! Туда надо! Да не туда опять! Ой, страсти, страсти! Ой, пропала, пропала! Ой! — с размаху обняла елку, заплакала без слез: «Мамочка, мамочка!» Нет, плакать не надо, надо идти, дорогу искать, а где ж ее искать-то… И побрела Марфа куда-то, где за деревьями как будто поляна просвечивала, хотя и знала уже, что это обман, и поляны там нет — а все те же хилые чащобные елки, закрывшие все пространство между большими, темными деревьями… Ох, брела Марфа, брела, и впервые было ей в лесу все чуждо, все недобро, и каждая елочка ей желала сгинуть, ветер пугал звериными криками, болото поджидало в самом неожиданном месте — хотело удушить своими сырыми мхами… И брела Марфа, и брела, и от долгой безсмысленной ходьбы совсем отупела, ослепла, оглохла, и не видела, куда идет, и себя не помнила. И когда под вечер выбрела на лесную деревню — ту, о которой ей утром мечталось, — пошла задами, мимо коровников, мимо бурых навозных гор, и даже не подумала, что вот деревня, что люди тут живут, на нее смотрят, удивляются: идет баба, ссутуленная, в землю глядит, дороги не разбирает, бормочет… Остановили ее, напоили молоком, она пришла как будто в себя, посидела возле какой-то избы на колоде дроворубной, пожевала хлебушка, спросила, как ей обратно идти. Какая-то бабка махнула рукой — туда, мол, двигай, что-то сурово прокаркала по-карельски, и пошла Марфа обратно — опять в лесную чащу. И как вошла в лес, сразу перед ней все прояснилось: вот же куда надо идти, — как просто! И пошла, и за три часа добралась до дому. Ну, лето, темноты не было, а все же час поздний. Видит, ключница баба Иня сидит у ворот, пригорюнилась. Заметила барыню, вскочила, хлопнула руками по бедрам — не знает: то ли смеяться от радости, то ли обругать барыню-внученьку на чем свет стоит. «Проголодалась я, бабушка!» — сказала Марфа виновато, и старуха умчалась в избу разогревать ей кашу с грибами. А Василий на ту пору уезжал в Олонец по «гешефту» своему рыбному, и ничего не знал, и не волновался даже.

Но уж с тех пор Марфа в лесу и вовсе ничего не боялась. Уж с тех пор она по лесу ходила уверенней, чем по барской своей избе, где то и дело попадались какие-то неведомые закутки, комнатенки, чуланчики — того гляди, заблудишься…

Однажды застигла ее в лесу сильнейшая гроза. Три часа бушевало над лесом, и деревья шумели так, что собственного голоса не было слышно, и лилось со всех сторон — сверху, слева, справа, даже, кажется, с земли на воздух били дождевые струи. Но Марфу это ненастье врасплох не застало. Она давно заметила приближающуюся тучу, сразу догадалась, что такая туча без бури не уйдет, и бегом бросилась к одному своему укромному местечку: неделю назад найденной пещерке — узкой норе в подножии холма. Добежала, забилась внутрь — стоять там можно было, лишь согнувшись в три побели. Она легла на теплый сухой песок, положила под голову плоский камень. Принялась плести венок из собранных ромашек. Снаружи выло, гремело, трещало, и, казалось, буря не уймется, пока не выворотит весь лес с корнем. А в теплой пещерке было уютно. С песчаных стен осыпалась высохшая в пыль почва. Торчали сверху какие-то корешки, ползали какие-то жучки-букашки и порой заносило в застоявшийся воздух свежее, вкусное дуновение грозы. Марфа сплела венок, надела, посмотрела на дождь, потом глаза ее начали слипаться, и она уснула.

Проснулась только ночью. Посмотрела наружу: темно, сыро. Представила себе, как придется ей пробираться целый час через эту мокреть, поежилась, повернулась на другой бок и снова уснула.

А дома-то ее ждал Василий. Ждал спокойно час, ждал другой, а как пошел третий час, тут и затрясло его от безпокойства.

— Это что ж такое?! — закричал он на ключницу. — Где ж барыня?! Что она у вас вечно ходит где-то, а вы и не знаете, где? Кто знать-то должен?! Да ее, может, уже и в живых-то нет, а вам все равно! Барыню медведь задрал, а вам хоть бы что!

Впервые барин так закричал на бабу Иню, и она очень обиделась. Но виду не подала, поставила на стол горшок маймарокки — похлебки из сушеной рыбы, сваренной в молоке, — каковым удивительным блюдом намеревалась она угостить Василия, вытерла огромные твердые ладони о юбку и пошла в деревню собирать парней: пусть поищут барыню.