Руслан Киреев - След Юрхора Страница 3

В меня не влюблено полкласса. И четверть тоже. Вообще никто. Это папа находит во мне что-то особенное, а мальчишки — нет.

— Ты неправильно ведешь себя с ними, — сделала вывод троюродная Алла после вечера в клубе медработников.

А с Иваном Петровичем? С ним правильно? Позволила б троюродная Алла так сразу провожать себя, да еще с нелепой тележкой?

Я показала на посылки глазами.

— Их ведь ждут где-то.

— Еще как!

— А вы их куда везете?

— Как куда? Куда надо им.

— Им в Москву надо.

— Вот и прекрасно. Москва — там! — И махнул рукой на автоматы с газировкой.

Я никогда не задумывалась, в какой стороне Москва. По карте знала, а вот так, посреди города… Кажется, и правда там. К самым автоматам подъехал он. «Сироп апельсин», — было написано на светящемся окошке.

— Малиновый, — прочел Иван Петрович. — Хотите?

Я хитро глянула на него.

— Хочу малиновый.

— Пожалуйста!

Вымыл стакан, поставил, достал из ячейки «Возврат монеты» три копейки и — в щель их. Будто специально для него приготовили!

Автомат молчал.

— Надо кнопку нажать, — подсказала я.

Он посмотрел на кнопку.

— Вы думаете?

Мне так весело стало… Оказывается, и он чего-то не знает. Да еще такой ерунды! Ксюша в пять лет освоила всю эту премудрость.

Я нажала, и в тот же миг, фыркнув, в стакан ударила струя. Судя по цвету, вода не была малиновой. И апельсиновой тоже. Обыкновенная «чистая».

— Видите, что вы наделали, — упрекнул меня Иван Петрович. — Пейте теперь.

Пришлось пить…

Честно говоря, я никогда не видела, чтобы по городу разъезжали почтовые тележки, и тем не менее никто почему-то не обращал на нас внимания. Вот только двое мальчишек, пристроившись, шли рядом.

— А там что, мотор? — спросил один.

Иван Петрович поглядел на него сверху,

— Дурень! Мотор тарахтит.

Мальчишки прислушались. Ничего не тарахтело.

— Как же едет она?

— Очень просто. С горочки.

Оба глаза опустили. Я тоже. (Исподтишка). Ни малейшего уклона…

— А где горочка? — не отставал все тот же, любознательный.

— Везде, — ответил Иван Петрович. — Глобус видал?

— Ну…

— Не нукай. Возьми муравья… Муравья видал?

— Ну…

— Опять нукаешь! — строго сделал замечание Иван Петрович. — Возьми муравья, посади на глобус и понаблюдай за ним. Куда ни поползет он, всюду с горочки получится. Вот так и на Земле. Усек?

Мальчишки озадаченно молчали. А мне вдруг вспомнились прощальные слова троюродной Аллы: «Вале, Женечка!» Что, интересно, означают они? Я спросила об этом у Ивана Петровича.

— Приятного аппетита, — ответил он, не задумываясь. — Испанский язык.

Запись пятая

БЕЛЫЕ ДЖИНСЫ

«Приятного аппетита…» Я медленно ем, «копаюсь», как говорит папа, — на это намек?

Но ведь сама же я и страдаю. У меня еще цело все, только-только начинаю, а Ксюшина тарелка уже пуста. На мою поглядывает. На мое мороженое или на мой арбуз.

— Женя! — говорит командирским тоном. — Поделись.

Не просит — требует. Я загораживаю тарелку ладонью.

— Чего это… Я сама хочу.

И слышу в ответ презрительное:

— Эгоистка!

Я еще и эгоистка! Что ей дали мороженого, что мне — тютелька в тютельку, а ведь она меньше меня и пищи, значит, ей требуется меньше. Она напоминает об этом всякий раз, когда, например, ее заставляют есть творог.

Забираю мороженое и ухожу в комнату. Она двигается следом, вплотную ко мне, чуть ли на пятки не наступая, и: «Эгоистка, эгоистка!» — рычит.

Из-за стола я встаю обычно позже всех.

— Кто как работает, тот так и ест, — ехидничает папа.

Это когда он в хорошем настроении, то есть когда выспался, когда все ладится у него и нет неприятных звонков.

Если начистоту, то папа прав: работа у меня не очень-то спорится. У меня неважная память, а способностей никаких.

— Ты просто не умеешь заставлять себя, — говорит папа. — Норовишь налегке пройти по жизни. Но при этом, — и я уже знаю, что последует дальше, — при этом пройти в белых джинсах.

В устах его это символ красивой жизни — белые джинсы. Сам же купил, а потом взял да и превратил в этот самый символ.

Сердце оборвалось, когда увидела их. До закрытия оставалось минут пятнадцать, и магазин был уже наполовину пуст. Папа привел нас сюда, чтобы купить подарки к Восьмому марта. Обычно он делает это заранее и втайне от нас, но на этот раз у него не было денег — лишь в самый канун праздника получил.

Это был уже второй магазин, куда мы заходили. В первом Ксюша выцыганила у него сумку — настоящую, «взрослую», на длинном ремешке. Сначала он предложил ее мне, я заколебалась, а когда Ксюша запричитала: «И мне, и мне!» — и папа, настроенный благодушно, заявил: «Ну, хорошо, возьмем две», — я категорически отказалась. Еще чего! Она вообще обезьяна. Без спросу надевает мои туфли и платья (они до пят ей), и даже лифчик, хотя у нее там ничего еще нет. И вот теперь мы, видите ли, будем расхаживать с одинаковыми сумками.

На нее белых джинсов, слава богу, не было. А мой размер спокойненько лежал — и размер и рост, но примерить не давали.

— Без примерки? — ахнула мама. — Нет, Евгения, нет! — И быстренько задвигала рукой, будто пчела липла к ней, а она ее отталкивала. — У меня не шальные деньги.

Всего пятнадцать минут оставалось до закрытия, завтра же праздник, потом выходной, а в понедельник разве купишь?

— Я укорочу их. Или удлиню, — говорю совсем тихо.

Громче нельзя: станут слышны слезы, которые уже подобрались и ждут, гадкие. Будь у меня время, я уговорила бы маму. Она ведь обещала, то есть выделила, или «ассигновала», как она говорит, деньги, только джинсы не попадались, теперь же лежат, как в сказке, но мама:

— Нет, Евгения, нет! — и делает ладошкой.

На папу я не надеялась: не по карману ему такие подарки. И вдруг:

— Сколько же стоит сие чудо?

Я живо обернулась, Неспроста спрашивает, поняла по тону.

— Сорок рублей, — отвечаю быстро, а сама глаз с него не спускаю. Неужели?

— Сорок ноль-ноль? — А на лице хитрая улыбка.

Я смеюсь и киваю.

— Сорок ноль-ноль.

Мама тотчас заподозрила неладное.

— Но ведь без примерки…

Папа делает вид, что не слышит.

— Берем? — спрашивает меня.

— Берем! — чуть ли не взвизгиваю я.

Медленно лезет папа в карман. Мама хватает джинсы, прикладывает ко мне так и этак, торопится и ворчит, но уже не на меня, не на транжиру-папу, а на тех, кто изобрел это глупое правило — продавать без примерки.

Ровно в восемь выходим из магазина со свертком в руке. В моей руке! Я счастлива. Да-да, я счастлива! Я понимаю, что это тряпка, что нельзя так переживать из-за нее и так ей радоваться, истинные ценности — это книги, музыка и так далее, но я так, я так рада! Прямо на улице целую папу в его худую и уже обросшую к вечеру колючую щеку. Он весел: утер нос скупердяйке маме, и это ничего, что через три дня он скажет:

— Ты любишь белые джинсы, это прекрасно, но худо, что ты при этом не любишь английского.

Не дословно надо понимать его (хотя и дословно тоже: к одежде я испытываю более нежные чувства, чем к английскому), а в том смысле, что жить я хочу с размахом, обязанности же свои выполняю спустя рукава. Иждивенческие настроения бродят во мне.

Самое ужасное, что я знаю все это не хуже папы. Знаю, что без труда не вытянешь и рыбку из пруда (с детского сада помню). Что труд облагораживает. Что ликовать из-за модных штанов недостойно человека… Сама выкладываю все это Ксюше, когда на меня находит воспитательный зуд, а уж Ксюша — та куклам повторяет. Кукол воспитывает.

«Дневник Нины Костериной» подсунул мне папа. Я читала и глазам своим не верила. Неужели ей было столько же лет, сколько мне сейчас? Но почему, почему я такая пустая?! Такая недалекая,

— Уродина я…

— Ты? — удивился папа.

Я часто закивала.

— Ужасная.

Он улыбнулся.

— Послушай, у тебя и без того хватает недостатков, Зачем еще клепать на себя?

— Я не клепаю… Не клеплю… Не клеплю.

Папа внимательно смотрел на меня. Неужели даже он не понимает!

— Я не о внешности… — начала было, но он перебил:

— При чем тут внешность! — с досадой.

Я вопросительно глянула на него. Теперь уже я…

— Я ведь тоже урод, — признался он. — Правда, и внешностью тоже — в отличие от тебя, — но это ерунда. Если б знала ты, какая пропасть между тем, каким я хотел бы видеть себя, и между… — Недоговорив, протяжно втянул в себя воздух. На худом лице торчал нос.

Я улыбнулась ему.

— Ты тоже клеплешь на себя.

— Клепаю… Клеплю…

— Клеплю, — поправила я ласково.

— Угу, клеплю… У других отцы как отцы. Все знают, на все лежат в нагрудном кармане готовенькие ответы… А этот… Швырнул вас, и выплывайте, как знаете. Я ведь, наверное, и сказки потому пишу, что в реальной жизни не смыслю ни черта. А тут просто все. Снежинки… Корона…