Андрей Шульгин - Слёзы Анюты Страница 3

У третьего калика на душе зубы расти стали. Сначала чесалась очень его душа. Калик и туда, и сюда, днём не передохнёт, ночь не уснёт — всё чесотку утолить старается. Зря только старался, через десять дней из чесучих мест зубы полезли. Белые, острые, лязгают всю дорогу, палец к ним не подноси — того и гляди, оторвут. Калик весь в испуг ушёл — видано ли дело, на душе зубы растут. Сперва стал их сам кулаками выбивать. Да пустая затея оказалась. На ночь, бывало, выбьет зубы все из души — на двор в яму поганую зловонную выкинет, утихомирится будто, спать ляжет, а утро в окно — он глядь, а из души новые зубы рядом ровным торчат. Пуще прежних выросли, ещё острее, ещё кусучей. Местному зубодёру зубы эти полруки отхватили. Калик совсем поник — как жить-то с душой такой зубастой не знает. Решил в путь дорогу идти искать такого лекаря хитрого, который калика излечить сможет, душу беззубой сделать. А тут как раз мимо двора его другие увечные проходили, в ворота стучали, милостей просили. С ними и пошёл.

Четвёртый калик глазами хворает. Из глаз его болезных слёзы текут без устали. Из правого глаза слёзы горькие капают, из левого сладкие. День-деньской и ночь напролёт плачет калик, печалится, а чему и о ком, сам не ведает. Оттого калик и в путь сорвался — узнать желает, по ком тужит-рыдает, какое горе, где приключилось, что его нежданно-негаданно слёзы лить заставило. А слёзы из глаз густо текут, калик за ними ни света солнечного, ни сияния лунного не видит, дорогу не разглядит, не ровён час, споткнётся о корягу или ногой в ухаб ступит, да лоб свой грешный расшибёт. Потому ведут его другие калики под руки, что незрячего, дорогу указывают. А он лишь язык выставляет.

Четверо каликов идут, сами куда не ведая. Шепот дороги слушают ушами лохматыми. Лица путников встреченных дырявыми улыбками щупают. Четверо их. Свела судьба без спроса, без ведома, на одну дорогу поставила, хлеб общий жевать наказала. Вот и идут, странствуют вместе. Один у них попутчик — дорога, что ни начала, ни конца не имеет. Она советчик им, она хозяйка им. В её власти четыре калика горемычных. Захочет дорога, к людям добрым-хлебосольным выведет, наедятся тогда калики от пуза, будут весь день в лужке сочном-пахучем лежнем лежать, тенью от древ высоких наготу прикрывать, в брюхах еду утрясать. А захочет дорога, — погубит странников убогих. Мало ли мест лихих, топей коварных, да чащоб дремучих. Оттого молятся каждый божий день калики дороге, той дороге, что ни начала, ни конца не имеет. Матерью своей называют, владычицей всесильной. Простить их просят, милостивей быть к страдальцам бездомным.

Идут калики, и невдомёк им сирым, что по следу ихнему, по тому следу, что от речей путанных остаётся, крадётся кто-то. Крадётся, слова-осколки пальцами тонкими подбирает, в уши нежные кладёт. Оттого в ушах тех, ушах, что будто завитки кружевные, стоны да хрипы, стенания матерные да рыганья каликов неказистых раздаются.

А идёт по их следу, что словами-раскоряками проложен, Дева юная да тонкая.

Дева эта видела свой смех во ртах чужих прохожих, слышала, как растут волосы у неё на голове, и считала, что имя её утонуло в реке, которую ей как-то довелось переплыть.

Дева эта родилась от матери, у которой на губах вместо поцелуев цвели осколки остывшей любви. Родилась Дева от отца, который исчез, оставив в напоминание о себе лишь пронзительный свист. Мать рассказывала, что отец любил часами сидеть на крыше их дома, смотреть тоскливым взором вдаль и громко свистеть. Как-то раз он полез на крышу, и с тех пор ни одна живая душа его не видала. Где пропал, куда подевался — всем миром искали, да ни с чем остались. Только свист продолжал литься звонким ручьём откуда-то сверху. От свиста отцовского и родила мать ещё одну дочь и одного сына. Деве, сестру и брата.

Так и жили вчетвером. Сестра и брат Девы, свистом зачатые, росли быстро и вскоре стали старше Девы, а затем и старше матери своей. Мать же когда узнала об этом, извести их задумала. Думала мать, что сестра и брат так быстро из-за свиста растут, из-за того свиста, что над горищем льётся-проливается, души их тревожит. Стала она Деву подговаривать — как брат с сестрой заснут, надо им в уши воска накапать, чтобы залепил он путь к свисту, глядишь — и помрут. Долго-долго Дева совестью мучилась, слезами омывалась, но матери родной не могла не покориться. Как ночь настала, подошла мать к ложу сына своего, а Дева к постели сестры своей, у обоих в руках свечи восковые, капающие. Стала мать сыну воском в уши капать, а Дева слёзы горькие над сестрой льёт, и капли эти вместе с воском в уши текут. Наутро смотрят — сын матери, брат Девы, мёртвый-холодный в постели скрючился, а у сестры Девы слезы, что вместе с воском капали, воск-то растопили, да внутрь её пролились, от них она и понесла. Сидит, пузо большое да круглое руками чешет, улыбается.

День-деньской кручинилась Дева, как дальше жить не знала, не знала, как в глаза своей сестре смотреть, да младенцу будущему, который от слёз её во чреве сестры народиться вздумал. Думала-гадала день весь, ночь всю, а как следующее утро над домом их замерцало, встала да и пошла вон со двора. Лишь только свист отцовский, невесть откуда заливающий провожатым ей был.

Стала Дева странствовать-скитаться, мир рассматривать. Да всё больше в горе и лишениях пребывала, считала себя сиротою покинутой, душою безродною называла. Да вот ещё беда с именем её стряслась. Утонуло имя, навсегда в реке мутной скрылось. А как оно на белом свете без имени жить? — одни маета и страдания.

Как-то спала Дева в придорожной траве, под голову стрёкот сверчка подложила, мерцанием звёзд дальних накрылась. Слышит вдруг, будто ропот чей-то до неё доносится. Словами кривыми говорит будто кто. Подняла голову Дева, вокруг себя оглядывается, только не видит никого. Снова успокоилась, в сон идти собралась, как тут опять речь чья-то ухабистая ей в уши полезла. Дева уже и не знает, что делать, стала вокруг себя руками по траве шарить. А под ладонями слова-осколки каликов катаются, пальцы колют, они-то в уши Девы и закатывались, оттого звуки всякие ей слышны были. Стала Дева эти осколки собирать, да в уши класть, и зазвучали у неё речи каликов косоротых. Слушала-слушала Дева речи эти и решила по следу за каликами идти. Давно уже идёт, слова их увечные подбирает, скоро, того и гляди, догонит Дева юная каликов неприкаянных.

А калики идут. Ступнями босыми дорогу щупают, пыль поднимают. Дорога лесом косматым ведёт их. Ветки, сучками поросшие, головы их гладят всклоченные. Струпья на шеях ухмылками колосятся, птахам лесным подмаргивают. Звери дикие, в чащобах одуревшие, ревут вслед им криком утробным.

Впереди ждёт их полянка морщинистая. Ближе к полянке подходят калики, бороды нечесаные лохматят, губами узоры выводят мудрёные, дивятся тому, что видят. А видят они на полянке той детей малых, играющих. Дети малые, а лица у них будто столетние. Старые лица у детей тех. Дети резвятся, по полянке прыгают, визжат друг другу в души, а калики стоят, лбы заскорузлые чешут.

Тут приметили дети каликов, подошли, за руки их берут, слов не говорят, а ведут куда-то через чащу лесную. А они только диву даются, но за детьми идут. Идут за малолетними тропками нехожеными, под ветками нагибаются. Долго шли, пока из-за деревьев дома не выглянули кособокие. Деревня это. К себе домой дети увечных привели. Зачем только?

Дети старолицые ведут их по улочке деревенской, к домам подводят. А в домах тех пусто, нет иной живой души кроме детей, что лица старые скалят. Каждого калика к одному из домов дети подводят, внутрь заводят, раздевают, спать укладывают, а сами вокруг мостятся, жмутся, ласкаются, вместе с собой присыпают.

Калики заснули, в удивлении. И стали им сны сниться. Снится одному калику, будто черти в чреве его угомонились, наконец, скромно себя ведут, ниже травы, тише воды. Другому видится, что ноги его безудержные вдруг хозяину своему прекословить раздумали. Он теперь что хочет, то и делает, — хочет, пляшет, хочет, сиднем сидит, вольный, как ветер, сам себе барин. Калику, что слёзы лил, снится, что высохли глаза его, весь мир красками расписными теперь перед ним блестит. Смотрит он вокруг, радуется. А калику, у которого на душе зубы острые лязгают, грезится, что нет никаких зубов-то, будто и не было никогда. Спокойная и гладкая теперь у него душа.

Спят калики, сны пригожие видят. Не нарадуются.

То ли шум, то ли треск или стук какой неведомый разбудил одного калика. Глаза он открыл, детей спящих старолицых перед собой видит, сколько спал, вспомнить силится. Тут припомнил он свой сон волшебный. Рукой за душу, хвать! Да отдёрнул сразу, чуть не закричал. На душе зубы, один другого острей, растут, как и прежде. Сон это только был, а явь совсем другая.

Оттолкнул калик детей уродливых от себя, с лежанки было встать хотел, а чуть пол не поцеловал — в ногах его совсем сил не оказалось. Обессилил-то во время сна долгого, вот так-то. Все ж разогнул кое-как суставы свои, да на полусогнутых пошёл из дома на двор. Только идти ему, ух, как тяжело. Ноги свинцовые будто, в глазах темно, на груди что камни пудовые лежат — еле дышит. Идёт калик, спотыкнуться боится, а то не подымится вовсе. Хочет закричать, попутчиков своих разбудить — в горле дыхание спёрло, слова расплющило.