Геннадий Андреев - Тамара Страница 3

— Это почему же? — сухо спросила Тамара.

— Потому, Тамара, что когда это слово употребляют в дело и не в дело, оно очень уж слух режет. У нас привыкли к таким словам, а они, понимаете, звучат не хорошо, — вывертывался я, стараясь не обидеть девушку.

— Что же, оно плохое, это слово? — всё еще недоверчиво и с обидой в голосе спросила Тамара.

— Нет, не плохое, — гладя её руку, успокаивал я Тамару, — но каждое слово надо употреблять там, где оно нужно. А так, понимаете, не годится… Только, Тамара, пожалуйста не обижайтесь, попросту неприятно, такая хорошая девушка, и вдруг! И потом — я же ваш учитель? Значит, вы должны меня слушаться, — закончил я шуткой.

Вероятно, она не умела долго сердиться, или слова мои успокоили её, — убрав руку, она посмотрела опять доверчиво и засмеялась:

— Ну, хорошо, согласна. Только ловите меня, если я опять это слово буду говорить, а то сразу не запомнишь. Но и я вам требование поставлю, — погрозила она пальцем.

— Это какое же? Слушаю, Тамара.

— Я вот о чем хочу попросить, — чуть смущаясь, медленно сказала она. — Вы меня на «вы» не называйте, говорите мне «ты».

Я удивился, просьба показалась мне странной.

— Как же так, Тамара? Взрослой девушке, как я могу говорить «ты»?

— А чего тут такого? — в свою очередь удивилась она. — Я привыкла, меня все мои друзья на ты называют. И вы называйте. Мне ваше «вы» тоже слух режет, — засмеялась она.

— Нет, Тамара, увольте. Ваши друзья — ваши сверстники, или люди, которые вас давно знают, а я при чем? А для такой, короткой дружбы, я для вас стар. Видите, я уже седой.

— Не наговаривайте на себя! — приказала Тамара. — Подумаешь, старик. Нет, нет, не отказывайтесь, вы сами говорите: если хотите со мной дружить. Если хотите, и говорите мне «ты».

— Отказываюсь категорически. Взрослой барышне, едва знакомой…

— Какая же я барышня? — с искренним изумлением расхохоталась Тамара. — Скажете тоже! Барышни, это такие, чисторучки, а я? — смеялась Тамара. Оборвав смех, она опять превратилась в маленькую девочку. Теперь уже она взяла мою руку и, сжимая её в ладонях, просительно заглядывала мне в лицо и настаивала:

— Ну, согласитесь, ну, чего вам стоит?

Её глаза обезоруживали, приходилось сдаваться.

— Хорошо, Тамара. Хотя язык у меня и не поворачивается говорить вам «ты», повернем его. Но с условием, при других людях я всё-таки буду говорить вам «вы». Так?

— Точ… — Тамара притворно-испуганно закрыла ладонью рот: — Не буду, не буду больше!

— И еще, Тамара, я буду говорить вам «ты», но и вы говорите мне «ты».

— А это не выйдет, — лукаво покачала она головой. — Вы не хитрите. Ты я не могу говорить вам потому, что вы мой учитель, а учителям ты не говорят. Ясно? Да нечего больше об этом говорить, всё заметано и согласовано, точка! — категорически заключила Тамара и торжествующе посмотрела на меня.

— А у меня к вам еще просьба есть, — через минуту начала она снова.

— Не много, для одного вечера? — улыбнулся: я.

— Нет, это не на сегодня. У меня в субботу именины. Именинница я, чувствуете? И потому вы не можете отказывать и придете ко мне на именины. Понятно, гражданин учитель? — улыбаясь, она смотрела теперь не как девочка, а как взрослая женщина, привыкшая распоряжаться.

Опять неожиданность: оказывается, в наши дни, да еще в такой глуши, молодежь помнит об именинах. Что за именины? Я заколебался.

— А что будет, Тамара? Вечеринка?

— Человек пять-шесть всего. Немного.

— Я бы с удовольствием, Тамара. Да ведь там будут ваши… твои друзья, все знающие друг друга. А я буду торчать белой вороной и вам только веселье испорчу.

— Ничего не испортите! Какой это белой вороной? Никого чужих не будет, только наш комсорг, приятель брата и гармонист. Подруга, её мать, вот и вое. А я еще Михаила Петровича приглашу, вам и будет весело.

— А твои родители, разве их не будет?

Тамара нахмурилась:

— Ну их! Ворчат только. Я у подруги вечеринку устраиваю. Придете?

Я подумал, что с родителями, очевидно, она не ладит. Нехорошо, да это теперь почти в порядке вещей.

— С удовольствием приду, Тамара.

Болтая, мы не заметили, как сумерки сменились ночью. Она тоже была сумеречной, похожей на северную летнюю ночь. Сквозь дымные тучи пробивался лунный свет и молочно растекался в воздухе. Взглянув на часы, я удивился, как быстро прошло время.

— Тамара, одиннадцатый час! Весь поселок спит без задних ног! И ты бы спала, как сурок!

— Точ… — Тамара спохватилась и засмеялась: — Пусть дрыхнут. Мне было весело. А наспаться я успею.

— Мать будет ворчать, — поддразнил я.

— Пусть ворчит. Я большая, сама по себе живу. Что хочу, то и делаю. Кто мне запретит?

Опираясь на мое плечо, она поднялась. В лунном свете она стояла, с высоко поднятой головой, туго обтянутая узким пальто, как смелый вызов кому-то невидимому. «Такой запретишь! — любуясь ею. подумал я. — О таких и сказано: коня на скаку остановит, и — что там еще сделает?»

Пробираясь по грязи домой, потом ужиная, я перебирал в памяти встречу с Тамарой, стараясь составить целое впечатление о ней. Оно плохо складывалось, слишком противоречивы были её переходы — от взрослости к детскости, от смелости и грубости к смущению, от чего-то словно вызывающего, ненатурального к простоте и доверчивости. Ответит так, что слова прозвучат резко и сейчас же будто смутится сама и взглядом старается сгладить свою резкость. Странная девушка. Но и как мило у нее получается, спросишь — подумает, словно заглянет во что-то в себе, и только потом ответит. Нет, милая девушка… Впрочем, что это я раздумался о ней? — рассердился я, укладываясь спать. Девушка, как девушка, двадцати лет, нашел загадку! И тебе, черту старому, ее о двадцатилетних девушках думать надо. Седина в бороду, а бес в ребро, что ли? Стыд и срам тебе, старому дураку думать об этом, — ругал я самого себя, пытаясь заснуть.

До субботы оставалось три дня. Вечерами Тамара была занята, но я заглядывал к ней в буфет днем, в комнатушку на первом этаже, заставленную пустыми ящиками. Тамара часто оставалась в буфете одна и мы успевали поговорить. Конечно, хлеб теперь я брал у нее, она сама предложила и еще выговорила, что я не обратился к ней раньше. Ученье наше, как и следовало ожидать, не клеилось; сотрудники посмеивались над нами, но добродушно и без ехидства: в нашей комнате, кроме Михаила Петровича, работали местные люди, а они любили Тамару.

Мы же тянулись друг к другу. Я продолжал корить себя, хотел видеть во влечении к Тамаре чуть не преступление: «Что, припасть хочешь, старая кляча, сил почерпнуть?» — язвил я себя, но делал это уже без горячности. Да и было обидно, какая же я кляча? Еще грех записываться в старики, хотя и давило прошлое. И настоящее было нелегко: я жил, чувствуя себя чем-то опутанным, физически и душевно, невидимые путы глушили желания и заставляли чувствовать стариком.

Время в этом захолустье проходило вяло. Война была очень далеко от нас, хотя чувствовалась и здесь: в эвакуированных, в раненых лазарета, размещенного в большой двухэтажной школе, в том, что большинство мужчин из поселка были мобилизованы. Но война затягивалась, первые волнения и надежды, вызванные ею, в этой глуши совсем затушевались и война всё более воспринималась, как не нужное и тягостное дело. Мои привычные связи с жизнью остались за тысячи километров, в центре России — уже по всему этому мое влечение к Тамаре оказывалось оправданным, оно было естественным желанием человека как-то зацепиться за жизнь. Впрочем, в такие глубины я тогда не вдавался, а просто был рад тому, что с Тамарой легче дышалось и чувствовалось.

В четверг Михаил Петрович, выразительно улыбаясь, сказал мне:

— Вас можно поздравить с успехом?

Я притворился непонимающим.

— Нечего, дорогуша, невинность изображать! Одобряю девица на ять, что надо! Точно! — подмигнув, передразнил он Тамару. Я нахмурился.

— Ну, ну, не смотрите сентябрем! Да мне что? Я доволен, и мне от ваших успехов кое-что перепало, на именины приглашен. Надо бы сообразить, что подарить ей?

О подарке и я подумывал. Вряд ли осудили бы нас, если бы мы пришли без подарков, кто сейчас вспоминает о них! Но хотелось доставить Тамаре радость, а чем? Хорошо бы купить коробку конфет, букет цветов, флакон хороших духов. Но где там! С начала войны я не видел даже леденцов, а цветы, духи — о них нечего и вспоминать. В заводской лавочке и в кооперативе в ближайшей деревне, кроме соли, крупы, хлеба, продававшихся по карточкам, тоже ничего не было.

— Придется бутылкой водки ограничиться, — с огорчением сказал Михаил Петрович. — Водка никогда не помешает. Девчонка, она водки мало припасет, наша и пригодится.

Подумав, я тоже купил, не водки, а спирта. У старой казачки, заведующей «Домом для приезжих», нашлась сушеная вишня, я дал казачке сахару, она сварила густой вишневый сироп — из него и из спирта получилось что-то, отдаленно похожее на ликер. Выбрав лист бумаги поплотнее, я нарисовал еще карикатуру: Тамара, в ватной куцавейке, вооруженная большим ножом, орудует в буфете.