Григорий Канович - Бедный Ротшильд Страница 3

— Делать добро никогда не стыдно, стыдно его не делать. В доме Господа на стене всегда висит копилка для пожертвований, но многие богомольцы, как слепые, проходят мимо нее, поскупившись на подаяние. Зато никто из них еще ни разу не осмелился прошмыгнуть мимо моей протянутой руки, — говорил довольный своим благотворительным нищенством рабби Гилель. — Что это за мир, где трепещут перед полицмейстером, но не боятся Господа Бога!

Рабби Гилеля и Залмана Амстердамского не зря называли дарителями надежды. Они заботились обо всех без исключения бедняках в местечке, старались словом и делом облегчить их участь, но о Бедном Ротшильде почему-то пеклись с особым тщанием. Может, потому с такой охотой они и ухватились за тоненькую ниточку, связывающую его с парижскими и лондонскими однофамильцами. Если Богу будет угодно совершить чудо и тамошние Ротшильды впрямь окажутся в родстве с местными банщиками, то у сильного и смекалистого Ицика появятся другие опекуны; перед ним откроются другие двери, и он, глядишь, перестанет изо дня в день таскать на коромысле свою незавидную и непосильную судьбу.

— Ты же Ротшильд! — азартно восклицал Залман Амстердамский, все больше втягиваясь в доставлявший ему странное удовольствие поиск, подтверждающий выгодное для Ицика родство. Временами казалось, что от его рвения установить истину, найти неопровержимые доказательства зависело не только благополучие Бедного Ротшильда, но и процветание его аптеки. — А Ротшильду не пристало всю жизнь другим тереть мочалкой спины.

Вместе с рабби Гилелем неутомимый Залман Амстердамский для установления истины силился отыскать самый лучший и доступный способ действия. А вдруг, к общей радости всего населения местечка, окажется, что они совершенно правы в своих предположениях: вдруг Ицик и впрямь из того же знатного рода, что бароны и лорды, только судьба судила одним купаться в роскоши и богатстве, а другим мыкаться в безвестности и бедности?

Их старания не столько радовали Бедного Ротшильда, сколько будоражили его душу. Никому в местечке не было никакого дела до родственников Бедного Ротшильда. Некоторые завсегдатаи бани, никогда не верившие в чудеса, даже ехидно посмеивались над Залманом Амстердамским и рабби Гилелем — нашли, мол, старики для себя потеху — разгадывать на досуге загадки и подкармливать Бедного Ротшильда пустыми надеждами.

Но рабби Гилель и Залман Амстердамский не сдавались. Напротив, они даже надумали собрать деньги для того, чтобы купить для Бедного Ротшильда билет и отправить его через Польшу и Германию в Париж с рекомендацией рабби Гилеля к его соученику по Венской ешиве — почтенному каббалисту рабби Мейше-Янклу — пусть тот поможет провинциалу во всем разобраться на месте.

— Жаль, что Ицик говорит только на идиш, — пригорюнился Залман Амстердамский. — Он вряд ли сможет договориться со своими французскими родичами.

— С идишем, реб Залман, он нигде не пропадет. На идише говорит сам наш Милостивый Господь Бог на небесах, и все народы, если чего им нужно, переводят Его заветы на их язык. Рабби Мейше-Янкл переведет слова Ицика на французский, — уверял Залмана Амстердамского рабби Гилель, согревая смешками свою пышную бороду.

Бедный Ицик поблагодарил их за хлопоты, но ехать в Париж наотрез отказался.

— Не уговаривайте меня. Я больного отца не брошу. Выдумали на мою голову, будто я чей-то родственник, и носитесь с этой своей выдумкой.

Залман Амстердамский не обиделся на его слова, спокойно и доступно объяснил Ицику, что без выдумки еврей — и не еврей вовсе.

— Евреи и самого Бога придумали, да не покарает Он меня за такое кощунство, — подытожил аптекарь.

Несмотря на возражения Ицика его благодетели каждую пятницу, отдуваясь в предбаннике от пара и дневных забот, все же продолжали судить и рядить, как получить ответ на вопрос: общие ли корни у Бедного Ротшильда с этими заграничными заправилами или нет?

— Кажется, мне в голову пришла хорошая мысль, — сказал накрытый белой простыней и смахивающий на ночное привидение Залман Амстердамский.

— Реб Залман, уж раз вам в голову пришла хорошая мысль, то грешно ее так долго держать взаперти… Ведь и мысли гибнут от отсутствия воздуха..

— Никуда Ицику не надо отправляться, — голосом картежника, которому подвалила козырная карта, возвестил Залман Амстердамский. — Мы отправим в Париж письмо.

— Письмо? В Париж?

— Сядем и напишем черным по белому. Только не вашему другу Мейше-Янклу, а самому барону Ротшильду. Так, мол, и так. Живет вместе со смертельно больным отцом в таком-то и таком-то местечке в Литве замечательный парень… банщик. Впрочем, про то, что он банщик, писать не будем… Зачем им знать, чем он занимается? Главное, что он тоже Ротшильд.

— Письмо? В Париж? — Рабби Гилель разгреб руками роскошную бороду, пытаясь легким прикосновением к ее белым струнам побороть свое искреннее недоумение.

— В Париж, в Париж. И без обиняков спросим у барона, нет ли у высокочтимого семейства Ротшильдов каких-нибудь родственников в далекой Литве…

— Письмо написать можно, — сказал рабби Гилель. — Но как оно туда дойдет, если мы не знаем, где эти Ротшильды живут, — на какой улице, в каком доме?..

— Не беспокойтесь. Дойдет. Это наш почтальон не знает, где находится в местечке Цветочный переулок, а тамошние письмоносцы знают все назубок. Останови любого прохожего, спроси, где живет барон Ротшильд, и он тебе тут же ответит, — успокоил рабби Гилеля Залман Амстердамский.

— А дождемся ли ответа? Нам же с вами не семнадцать лет…

— Будем ждать. Ведь Мессию, рабби, ждут даже мертвые.

Может, рабби Гилель и Залман Амстердамский в самом деле сели бы где-нибудь в затишке и написали бы на гербовой бумаге письмо в Париж, но смерть Авигдора, отца Бедного Ротшильда, свела на нет все их благие намерения.

В местечке не нашлось ни одного способного передвигаться еврея, который не пришел бы попрощаться со старым банщиком и проводить его в последний путь. Когда его, легкого, почти невесомого, накрытого белой, впрок купленной простыней, вынесли на нетесаных досках из хаты, рабби Гилель заплакал, и слезы, крупные, спелые слезы оросили его густую бороду.

— Не плачьте, рабби, — сказал Бедный Ротшильд. — Отец мечтал о смерти.

— Что ты говоришь, что ты говоришь?.. — залопотал тот. — Кто же, Ицик, мечтает о смерти?

— Тот, кому надоело жить. — Бедный Ротшильд замолчал, стал кусать губы и, сглотнув саднящую, стеснявшую дыхание горечь, выдавил: — Тот, кто наверняка знает, что это — единственная мечта, которая обязательно сбудется. И неважно — когда…

На кладбище терпко пахло похоронной хвоей. Над застывшими надгробными плитами роем летали бесшабашные, одуревшие от июньского солнца шмели, и их непрерывное жужжанье примешивалось к поминальной молитве, которую, заикаясь от сострадания и жалости, нараспев читал рабби Гилель.

— Аминь! — после каждого посмертного благословения повторяли завсегдатаи бани.

Внизу, под косогором, по-крестьянски степенно текла река-кормилица, из которой Авигдор сорок с лишним лет черпал воду, и ее тихое прощальное плескание сливалось с шорохом глины, осыпавшейся в отверстую яму. С мохнатой сосны на свежий холмик смотрела остроглазая ворона, давно привыкшая к молитвам и слезам. Залман Амстердамский замахнулся на нее своей тростью с костяным набалдашником, но ворона на ветке только недовольно каркнула и впилась в аптекаря своим таинственным, не предвещавшим ничего хорошего взглядом.

Лето и впрямь ничего хорошего не предвещало. В Литве обосновалась чужая армия, части которой расположились в уютных перелесках и рощах вокруг местечка. Касса на железнодорожной станции стала продавать билеты только на местные поезда — в Каунас или Шяуляй, почта перестала отсылать письма в Париж и Лондон, а корреспонденцию принимала лишь в Ригу и Минск, в Ленинград и Москву. Президент Литвы, у которого знатный гость, барон Ротшильд, якобы собирался купить местечко со всеми живущими в нем евреями, решил, видно, не дожидаться выгодного предложения банкира и, бросив все свои владения, бежал за границу.

Богомольцев в синагоге вдруг заметно убавилось, их стало гораздо меньше, чем прежде, а в аптеку зачастили жены русских командиров, покупавшие у впавшего в черную меланхолию Залмана Амстердамского не только порошки и таблетки, но и духи и мази, шампунь и краску для волос. Уныние своим клеймом пометило и лицо непреклонного рабби Гилеля, который все чаще поглаживал свою бороду, будто в ее гуще таились ответы на все мучительные вопросы.

По пятницам рабби Гилель и Залман Амстердамский по-прежнему приходили попариться в баню, но они, убедившись в полной тщете своих усилий, больше не донимали Бедного Ротшильда разговорами о родстве с неизвестными ему богачами, которые при желании могут осчастливить любого еврея. Озабоченные собственным будущим, они в предбаннике о чем-то все время шушукались, вздыхали и, так и не выпарив из души тревогу, молча уходили домой.