Макар Троичанин - Романтические порассказушки Страница 3

          - Эй, музыкант! Ты что спрятался? У народа сегодня хороший день.

          В сарай вошла его артельщица с висячим керосиновым фонарём.

          - Пойдём, я тебя покормлю, а ты сыграй им.

          Обида спазмой перехватила горло, заполнила глаза непрошенными слезами.

          - Разве вам нужна моя музыка?

          - А ты сыграй что-нибудь повеселее, что-нибудь наше, чтобы можно было поплясать и попеть.

          Вот так.

          Он молча поднёс к фонарю свои ладони с кровавыми мозолями, порезами и негнущимися пальцами с обломанными ногтями.

          - Ничего, это-то пройдёт. Приходи, я тебя накормлю. А завтра с собой не возьму.

          Когда, не дождавшись, она принесла ему еду в сарай, он снова спал, всхлипывая и вскрикивая, и она не стала его будить, предоставив ему во сне освободиться от тягот дня. Поставила миску и кувшин с вином на ящик у топчана и ушла. У неё было своё, нераздельное и теперь уже вечное горе.

          Над землёй и морем простёрлась ночь. Было ясно. Звёзды и планеты вспыхивали и гасли, стремительно падали и взлетали, пронзая небосвод тонкими светящимися мгновенными линиями. Невероятно, но в такую яркую ночь море было совершенно тёмным и давало о себе знать только глухим буханьем о скалы.

          В посёлке ещё долго слышались смех и разговоры. Потом всё стихло.

          Яркое солнечное утро застало музыканта на горной дороге, уходящей в город, из которого он ещё совсем недавно, переполненный внутренней силой, самодовольный и самовлюблённый, пришёл к людям у моря, чтобы вырвать их из духовного ничтожества силой своей музыки. И вот возвращался, поднимаясь по дороге вверх и оставляя их внизу у моря, оправдывая себя. Они не приняли ни его музыки, ни его самого. Тяжёлым трудом убили в нём источник звуков. И он бежал. Их жизнь – не его жизнь, и этим всё сказано.

          Далеко в море таяли пушинки парусов, сдуваемых к восходящему солнцу, а ноги музыканта споро и без устали уносили его всё дальше от моря, и в ушах снова зазвенела, запела вселенская музыка. И только на душе было темно и мрачно, и стыдно. И хотелось скорее убежать.

- 2 -

          Музыки было много.

          После первого же сборного концерта, в котором он играл «Скерцо» Чайковского, всё переменилось. Случайно собравшаяся разношёрстная публика, неровными кустами занимавшая не более половины большого зала консерватории, так долго и дружно аплодировала, что пришлось к неудовольствию директора-распорядителя играть на «бис» совершенно неподготовленную вещь, и он выбрал «Легенду» Венявского. Закончив, долго, как показалось, слушал тишину, растворяющую последние печальные ноты сильной любви. А потом слушатели стали вставать и, стоя, обрушили на него такой шквал рукоплесканий и криков «браво» и «бис», что музыкант растерялся. Он никак не мог понять и поверить, что это ему, всё ему: и цветы, заготовленные для других и щедро падавшие к ногам, и восторженные улыбки прояснившихся от сильного чувства лиц, и мерный слитный грохот ладоней с требованием ещё такого же потрясения печалью и радостью одновременно, дающего надежду на счастье и новую чистую жизнь, высветленную звуками его скрипки. Как автомат-манекен он уходил за кулисы и, выталкиваемый оттуда, возвращался вновь, угловато, забыто кланялся и плакал. Все видели эти слёзы и ещё больше любили и просили новой игры. Но играть больше он не мог: руки дрожали, пальцы свело судорогой, а сердце билось неровно и больно. И причиной были совсем не те, что неистовствовали в зале, которых он так и не разглядел, а те, что стояли молча у моря, и их-то он видел хорошо.

          Сразу же музыканту предложили сольный концерт. Не задумываясь, он выбрал свой любимый, шопеновский. Зал был теперь полон и полон знатоками. От него ждали чуда, и оно произошло, успех был необычайный оглушительный. А он снова не видел и не слышал зала. Оркестр звучал слитно и отдалённо, вторя размечтавшейся скрипке. Даже тогда, когда она уставала и молча никла в бережной руке музыканта, он не прерывал угасавших в затаившемся зале последних певучих нот, сдержанно сострадая и настойчиво возвращая к томительно- светлым и печально-успокаивающим переживаниям композитора поэта. Невидимыми и неосязаемыми нитями скрипка ткала музыкальную паутину, вплетая в прозрачную сеть всех:  музыканта, оркестр, Шопена и публику. Его, музыканта, единственный друг и единственная женщина – скрипка мастера Страдивари. Замолчит, и порвётся сеть. Подаренная учителем, когда тот перестал быть равным ей и перестал слышать, она после моря стала звучать совсем по-другому. По возвращении музыкант побывал у учителя, играл ему, глухому, так, как Богу. Учитель плакал и говорил, что слышит вариации Сарасате – так оно и было – и что мальчик его вернулся настоящим Музыкантом, а он может с успокоенной совестью уйти в мир неземных звуков.

          Неизбежное случилось скоро: учитель умер, оставив частицу себя в скрипке Страдивари. Напрасно дотошные математики и физики и бездарные ремесленники музыкальных мастерских искали, ищут и будут искать секреты скрипок великих мастеров. Они забывают, что мастера сами были Великими Музыкантами и в каждую из своих скрипок заложили частичку своей Великой Души, и это она звучит. Звучит и приманивает души других Великих, владеющих скрипкой и равных по силе духа мастеру-изготовителю. Они соединяются, и чем дольше живёт скрипка, тем мощнее она звучит, резонируя на спрятанных в ней великих душах. Нужно только быть Великим тому, у кого она в руках. Музыкант понял это, когда играл Шопена. Он очень старался и волновался, и скрипка звучала не так, как прежде. Он чувствовал, что она живёт, а он только покорно водит смычком и перебирает струны болящими пальцами. Он впервые слышал её настоящее пение, её настоящий голос и весь концерт боялся помешать, сбиться, упоённо внимая каждому совершенному звуку, щедро отдаваемому широко открытыми эфами. Для них не было тогда никого, только он и она. И ещё теряющееся на горизонте спокойное серебристо-рябистое море с широкой бело-пенистой полосой прибоя, перезванивающаяся под убегающей плоской зелёной волной галька и белые паруса, пересекающие тёмно-зелёные тени ослепительно белых облаков, ритмично качающиеся на широких мягких волнах серо-белые чайки, полотна золотых блёсток от огромного восходящего на выгнутый свод солнца на влажных кустарниках и чёрных скалах, на ярко-зелёных волнах, играющие в песке дети и девушка с белым платком в руке, с распущенными жёлтыми волосами, в лёгком платье, бесстыдно облегающем от ветра её стройную фигуру, устремлённую к возвращающимся парусам. Огромное тёплое солнце и маленькая изящная девушка. Он их видел. И не видел и не слышал зала. Даже тогда, когда угасли последние напевные звуки финала, и последний аккорд оркестра остановил мелодию скрипки, когда благодарные слушатели снова приветствовали его мастерство стоя, он улыбался из вежливости и слегка морщился, равнодушно внимая ритуальным аплодисментам, в нетерпении ожидая, когда же можно будет уйти и насладиться возникшим вдруг необыкновенным единением со скрипкой одному. Отклонив все предложения как-то отметить его успех, музыкант, вернувшись домой, торопливо разделся и снова сыграл концерт полностью. Он звучал ещё лучше, ещё мелодичнее и интимнее, чем со сцены. Усталый и взволнованный, он бережно обтёр скрипку и уложил её в тёмно-красное бархатное удобное ложе футляра, хотел закрыть, но передумал и открытой осторожно поместил на широком кресле у изголовья кровати, а сам в изнеможении рухнул на кровать и закрыл глаза. Сон пришёл мгновенно, а с ним необъятное звёздное небо и под ним – переливающиеся разбегающиеся серебряные лунные дорожки на беззвучно колыхающейся широкой спокойной глади моря.

          О нём заговорили. Музыковеды и критики спорили о пробуждённой сильным таинственным чувством гениальности, о слитности душ инструмента и исполнителя, о необычной интерпретации казалось бы давно известных произведений, а объявившиеся вдруг старые и новые друзья и знакомые обижались, что он их избегает, женщины настаивали на интимных встречах, собратья-музыканты молча переглядывались, готовя отпор счастливчику.

          Для него же начались каторжные будни: репетиции, репетиции, репетиции и редкие концерты, в которых он сам себя ограничивал, добиваясь прежде совершенства в своей игре и требуя того же от оркестрантов и аккомпаниаторов, чем вызвал глухой, а потом и открытый ропот и брань. А он будто не слышал, становился всё требовательнее и требовательнее. Ладно бы только к себе, но и к ним. Возмущение диктаторством и капризами гения возрастало. Музыканта ничто не трогало. Он жил и творил в себе, отгородившись зыбкой стеной прекрасного от всего мира, редко улыбался, не поощрял знакомств, ни с кем не дружил, довольствуясь одной страстью – игрой и одной подругой – скрипкой. Его не любили, хотя и отмечали, что игра после возвращения на сцену стала насыщенной и мягкой, точной и свободной; исчезли контрасты между техникой и содержанием, скрипка полностью отдавалась внутреннему переживанию музыканта, и они вместе были гармоничным целым. Всякий соглашался, что слушать его исполнение, не видя самого исполнителя, - совсем не то.