Виктор Пономарев - Записки рецидивиста Страница 30

Сначала, когда мы только вошли в кафе и Тоня кивнула трем парням, сидевшим за столиком, у меня возникло подозрение. Может, она «блатная кошка», женщина из преступной среды, и «замарьяжила» (завлекла) меня на «хипес» (вид мошенничества, когда женщина приглашает к себе мужчину и создает компрометирующую его обстановку, а внезапно появившийся «муж» (сообщник) требует вознаграждения за бесчестие). Пожалел, что нет со мной «удостоверения личности», но есть в кармане «десять суток». «Хипес» особенно развит в курортных городах. Денежной публики там тьма. Молодая красивая женщина завлекает приезжего кутилу к себе на хату или блатхазу. Потом на сцене появляется «муж» и требует бабки за бесчестие своей «жены». Это в лучшем варианте. В худшем — появляется кодла ребят с крепкими бицепсами и начинает «бомбить», вымогать бабки, сначала по-хорошему. Не получается по-хорошему, начинают «на уши ставить» (избивать). Ну а кому охота на «участок номер три»?

Когда я повнимательнее разглядел Тониных ребят, понял: это не та команда, задохлики какие-то, тощие и бледные. Делать с ними нечего. Алкаши или наркоманы, сделал я вывод.

Во время антракта я пригласил музыкантов, молодых ребят, за свой столик, заказал еще литр водки. Выпили, познакомились. Я попросил разрешения сыграть на гитаре и спеть для Тони песню. Поднявшись на небольшую сцену и взяв гитару, я сказал в микрофон:

— Граждане партизаны и партизанки! Завтра уезжаю с экспедицией на Северный полюс. Всем большой полярный привет. Разрешите спеть для любимой девушки Тони песню. И я запел: — «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда…»

Кончил петь, начались аплодисменты и визг одобрения пьяной публики. Стали просить еще спеть. Спел еще «Очи черные» и «Журавли», романсы из репертуара Аллы Баяновой. Я хоть и лагерный певец и мой репертуар песен в основном тюремный, но русские и цыганские романсы и таборные песни я любил беспредельно. Хотел еще цыганочку сбацать, но вовремя передумал. В моем положении так засвечиваться просто безумство. Итак, мы с Тоней весь остаток вечера были в центре внимания, на наш столик официантки только успевали таскать коньяки и шампанское в знак признательности от посетителей. Хорошо еще, ребята-музыканты выручали, не отказывались от нашего угощения. Потом и Тонины ребята очутились за нашим столиком. Оказалось, двое из них ее бывшие одноклассники. А я вначале подумал черт-те что. Сказано: «пуганая ворона куста боится».

— Никак, Рома, не пойму, кто ты, — сказала Тоня. — То ли артист, то ли полярник, как ты со сцены представился.

— Хочешь, честно скажу? Штурман я на подводной лодке, а плаваю в Северном Ледовитом, — продолжал я «катить дурочку» и для убедительности задрал рукав рубашки, показав на предплечье татуировку: якорь с надписью под ним «Тихоокеанский флот», которую наколол, когда еще юнгой плавал на крейсере. — Только раньше я служил на Тихом океане, а когда окончил высшее военно-морское, получил назначение на Ледовитый, сейчас в отпуске первый раз. Надо в часть возвращаться уже.

Гремела музыка, мы пили, танцевали, уже и Тоня поверила в любовь с первого взгляда, сказав, икая:

— Да, Рома, я вообще раньше в любовь не верила, тем более с первого взгляда, но ты перевернул меня.

— Я только собираюсь тебя перевернуть, — ответил я, но Тоня не усекла истинного смысла этих слов.

Мы напропалую целовались с ней, не обращая внимания ни на публику в зале, ни на сидящих за нашим столиком Тонькиных друзей. Те, в свою очередь, будучи на бровях, пытались кричать «горько!».

Тоня рассказала про свою жизнь. Была замужем, развелась, муж и сейчас просит вернуться к нему, но она сама не хочет.

Предложил ей прогуляться. Вышли из кафе, пошли по тропинке, кругом заросли, сквозь которые с трудом пробивалось «волчье солнышко» (луна). Когда зашли в глубь зарослей, я привлек Тоню к себе, стал обнимать, целовать, попытался раздеть, он она стала отдергивать мои руки, говоря:

— Рома, только не здесь. Мы еще встретимся.

— Может, к тебе поедем?

— Ко мне нельзя, мама дома, и дочка уже все понимает. Подожди до завтра, что-нибудь придумаем.

Мне не составляло труда взять ее силой. Я был вор, бандит и убийца, но «трусишником» никогда не был и идти на «пушной разбой» (изнасилование) для меня было западло, ниже моего достоинства. «Тольяну ломать» (скитаться ночью, не имея ночлега) тоже не хотелось. Разве что мотануть на бан, там этой «чумы, не крытой шалашом» (приезжих проституток), бичевок и босявок навалом. Так размышлял я, возвращаясь с Тоней в кафе.

— Жаль, Тоня, что все так получилось, — сказал я. — Такая любовь поломалась. А завтра я уезжаю.

— Ромочка, миленький, — чуть не плача, говорила Тоня, — это я во всем виновата. Сейчас у Славика спрошу, он, кажется, сейчас один живет. К нему бы поехали.

— Вариант подходящий. Ты только «не тащи нищего по мосту» (не ной).

Зашли в кафе, а там гудеж полным ходом, ударник из шкуры вылазит, контрабас ухает, сакс надрывается, публика висит друг на друге. Тоня спросила что-то у одного из ребят, а когда мы сели за столик, взяла меня за руку и сказала:

— Все, Рома, в порядке. После кафе едем в гости к Славику, у него хата свободная, предки в отъезде за «бугром».

Тут и я повеселел, ребята попросили еще спеть. Музыканты объявили перерыв, сели за наш столик. Хлобыстнув с ними водки, я пошел на сцену, взял гитару, услышал из зала аплодисменты и запел «Листья желтые над городом кружатся». Потом спел песню Высоцкого «Нинка», недавно принесенную в зону, где Володя пользовался большим уважением. Слова песни были почти в масть с моей ситуацией: «А что мне делать с этой Нинкою, она жила со всей Ордынкою. Глаз подбит, и вечно пьяная, и одета как уборщица, а мне плевать, мне очень хочется… Сегодня вы меня не троньте, сегодня жизнь моя решается, сегодня Нинка соглашается…»

Кабак закрылся, публика разбредалась, а мы с музыкантами и подвалившими к нам официантками еще балдели часа полтора. Потом на каких-то тачках укатили в Ялту на хату к Славику, где веселье продолжалось. А я все думал: «Вот он — миг свободы, вот он — звездный час уголовника. Менты с ног, наверное, сбились, разыскивая меня. Из зоны все-таки не фуцаны ушли, а двое опасных преступников: один семерых зарезал, другой чуть меньше. Кой-кому из лагерного начальства обломают рога, так падлам и надо. Сколько я у них в карцерах, изоляторах, и „в киче качался“ (отбывал срок в тюрьме). А как менты били меня в подвале Таштюрьмы, когда я с девками в туалете трахнулся? Пусть теперь „волкодавы“ (инспекторы уголовного розыска) попарятся». Так своеобразно я торжествовал свою победу над ментами, балдея на хате в окружении красивых баб. Потом с Тоней мы удалились в маленькую комнату до самого утра.

Утром меня будит Тоня:

— Рома, заходил Славик сейчас, спрашивал, будем ли мы мозги «гладить», они там уже сели опохмеляться. Еще он сказал, что сейчас они будут разбегаться по своим делам, а мы, если хотим, можем остаться, дверь только потом захлопнуть на замок, когда уходить будем. Я что подумала, мне на смену после обеда, а до обеда мы можем отдохнуть.

— Ты натурально придумала. А с ребятами надо выпить, попрощаться, а то как-то неудобняк. Ребята хорошие, кстати, и девки там?

— Да все там. Никто не уходил, все разместились, хаза — три комнаты и лоджия. Сейчас только матери звякну по телефону, а то волноваться будет, и так ночь дома не ночевала. Рома, ты вчера говорил, что сегодня уезжаешь. Что, и билет есть?

— А я так решил: после обеда нарисуюсь в военкомат, попрошу отсрочить мой выезд в Мурманск на три дня в связи с очень серьезным обстоятельством — женюсь. На тебе женюсь, если не возражаешь. Женщина ты клевая, в моем вкусе.

Тоня даже моргалы вылупила и пасть разинула от такого неожиданного поворота дела и, заикаясь, сказала:

— Ромочка, милый, я-то не против, да как-то неожиданно, и знакомы мы всего полсуток. И с мужем своим я еще развод не оформила.

— Тебе видней. Просто я человек военный, решительный, когда я еще сюда попаду, — продолжал я «мести пургу».

— Да я к тебе сама в Мурманск приеду. Как только документы оформлю, так и приеду. Ты хочешь? Скажи честно.

— Хочу. Я тебе из Мурманска позвоню, когда лучше приехать, а то сам не знаю, на сколько времени в плавание уйду.

Посидели полчаса с компанией. Потом они, «разгладив» мозги и рожи, разбежались кто куда. А я с Тоней до обеда завалился в «будуар». Я лежал, сжимая ее в объятиях, и думал: «Вот ведь судьба моя какая. Не будь я беглым каторжником, в натуре женился бы на ней, на работу устроился и жили бы себе да поживали. А так, линять постоянно надо. Чуть где хипишнешься, и вот она „раковая шейка“ (милицейская машина), приехали. „Одеяло“ у меня есть, но и то чужое. Теперь я по паспорту Неменущий Дмитрий Васильевич. Так что „Прощай, Антонина Петровна — неспетая песня моя“».