Чарльз Буковски - Первая красотка в городе Страница 30

Она улыбнулась. Она сообщала, что мне позволят умереть.

— Ладно, — ответил я.

— Хотите увидеть священника?

— Зачем?

— На вашей медкарте значится, что вы католик.

— Я так записался.

— Почему?

— Раньше был. Если писать «нерелигиозен», всегда задают слишком много вопросов.

— Вы у нас проходите как католик, мистер Буковски.

— Слушайте, мне трудно разговаривать. Я умираю. Ладно, ладно, католик я, как скажете.

— Мы не сможем дать вам крови, мистер Буковски.

— Послушайте, мой отец работает на ваш округ. Мне кажется, у них есть программа сдачи крови. Окружной музей Лос-Анджелеса. Мистер Генри Буковски. Он терпеть меня не может.

— Мы проверим…

Что-то произошло с моими бумагами: их, похоже, отправили вниз, пока я валялся наверху. Врача я увидел только на четвертый день, а к этому времени они выяснили, что мой отец, который терпеть меня не может, — отличный парень, у него есть постоянная работа и пьющий сын при смерти и без работы, и этот отличный парень сдавал кровь в программу по сдаче крови, а поэтому ко мне прицепили бутылку и накачали этой кровью меня. 13 пинт крови и 13 пинт глюкозы без передышки. У медсестры кончились места, куда можно иголку втыкать…

Один раз я проснулся: надо мной стоял священник.

— Отец, — сказал я. — Уходите, пожалуйста. Я могу умереть и без этого.

— Ты хочешь, чтобы я ушел, сын мой?

— Да, Отец.

— Ты утратил веру?

— Да, я утратил веру.

— Единожды католик — католик всегда, сын мой.

— Чушь собачья, Отец.

Старик на соседней койке вымолвил:

— Отец, Отец, давайте я с вами поговорю. Поговорите со мной, Отец.

Священник отошел к нему. Я ждал смерти. Вы отлично, епть, знаете, что я тогда не умер, иначе я б вам этого сейчас не рассказывал…

Меня перевезли в палату с черным парнем и белым парнем. Белому каждый день приносили свежие розы. Он их выращивал — на продажу цветочницам. Правда, теперь он уже не выращивал никаких роз. А черного парня прорвало, как и меня. У белого же было плохо с сердцем, очень плохо с сердцем. Мы валялись, и белый парень рассказывал, как разводить розы, как их выращивать, как ему сигаретка сейчас бы не помешала, господи, как же сигаретку бы сейчас. Блевать кровью я уже перестал. Теперь я лишь срал кровью. Такое чувство, что выкарабкался. Я только что опустошил еще одну пинту крови, и иголку из меня вынули.

— Я достану тебе покурить, Гарри.

— Господи, спасибо, Хэнк.

Я встал с кровати.

— Денег дай.

Гарри дал мне мелочи.

— Он сдохнет, если покурит, — сказал Чарли. Чарли — это черный парень.

— Херня, Чарли, пара затяжек еще никому не вредила.

Я вышел из палаты и двинулся по коридору. В вестибюле приемного покоя стоял сигаретный автомат. Я купил пачку и вернулся. Потом мы с Чарли и Гарри просто лежали и покуривали. То было утром. Около полудня зашел врач и прицепил к Гарри машинку. Машинка плевалась, пердела и ревела.

— Вы ведь курили, не так ли? — спросил врач.

— Нет, доктор, честное слово, не курил.

— Кто из вас купил ему сигареты?

Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.

— Выкурите еще хоть одну сигарету — и вы покойник, — сказал врач.

Потом забрал машинку и вышел. Только закрылась дверь, я выудил пачку из-под подушки.

— Дай одну, а? — попросил Гарри.

— Ты слышал, что сказал доктор, — сказал Чарли.

— Ага, — подтвердил я, выпуская гондон прекрасного сизого дыма, — ты слышал, что доктор сказал: «Выкурите еще хоть одну сигарету — и вы покойник».

— Лучше сдохнуть счастливым, чем жить в мучениях, — ответил Гарри.

— Я не могу нести ответственность за твою смерть, Гарри, — сказал я. — Я передам эти сигареты Чарли, и, если ему захочется, он тебе даст.

И я перекинул пачку Чарли, чья кровать стояла в центре.

— Ладно, Чарли, — произнес Гарри, давай сюда.

— Не могу, Гарри, я не могу тебя убить, Гарри.

Чарли снова перекинул пачку мне.

— Давай же, Хэнк, дай покурить.

— Нет, Гарри.

— Ну пожалуйста, прошу тебя, мужик, ну хоть разок затянуться, хоть разок!

— Ох, да на здоровье!

И я кинул ему всю пачку. Рука его дрожала, пока он вытаскивал сигарету.

— У меня спичек нет. У кого спички?

— На здоровье, — сказал я.

И кинул ему спички…

Пришли и подцепили меня еще к одной бутылке. Минут через десять прибыл мой отец. С ним была Вики — такая пьянющая, что едва держалась на ногах.

— Любименький! — выговорила она. — Любовничек!

Ее мотнуло на спинку кровати.

Я посмотрел на старика.

— Сукин ты сын, — сказал я ему, — можно было и не тащить ее сюда в таком состоянии.

— Любовничек, ты что, меня видеть не хочешь, а? А, любовничек?

— Я тебя предупреждал, чтобы ты не связывался с такой женщиной.

— У нее нет денег. Ты, сволочь, ты специально купил ей виски, напоил и притащил сюда.

— Я говорил, что она тебе не пара, Генри. Я тебе говорил, что она дурная женщина.

— Ты меня что, больше не любишь, любовничек?

— Убери ее отсюда… НУ? велел я старику.

— Нет-нет, я хочу, чтобы ты видел, что у тебя за женщина.

— Я знаю, что у меня за женщина. А теперь убери ее отсюда, или, господи помоги мне, я вытащу сейчас эту иголку и надаю тебе по заднице!

Старик вывел ее. Я отвалился на подушку.

— Вот это краля, — сказал Гарри.

— Я знаю, — ответил я. — Я знаю…

Я прекратил срать кровью, мне вручили список того, что можно есть, и сказали, что первый же стакан меня убьет. Также мне сообщили, что без операции я умру. У меня произошел ужасный спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал:

— Никаких операций, — а она вышла, в негодовании тряся задницей.

Когда я выписывался, Гарри был еще жив, сосал свои сигареты.

Я вышел на солнышко — попробовать, как оно. Оно было здорово. Мимо ездило уличное движение. Тротуар — такими обычно и бывают тротуары. Я решал, сесть ли мне на автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы приехали и меня забрали. Зашел позвонить. Но сперва сел и закурил.

Подошел бармен, и я заказал бутылку пива.

— Что нового? — спросил он.

— Да ничего особенного, — ответил я.

Он отошел. Я нацедил пива в стакан, потом некоторое время его рассматривал, а потом залпом хватанул сразу половину. Кто-то сунул монетку в музыкальный автомат, и у нас заиграла музыка. Жить стало чуточку лучше. Я допил стакан, налил себе еще: интересно, а пиписька у меня когда-нибудь еще встанет? Я оглядел бар: женщин нет. Раз так, остается только одно: я взял стакан и осушил его до дна.

День, когда мы говорили о Джеймсе Тёрбере

Везенья у меня убыло — ну, или таланту пришли кранты. Хаксли или кто-то из его персонажей, кажется, сказал в «Контрапункте»: «В двадцать пять гением может быть любой; в пятьдесят для этого требуется что-то сделать». Ну вот, а мне сорок девять, все ж не полтинник — нескольких месяцев не хватает. И картины мои не шевелятся. Правда, вышла недавно книжонка стихов: «Небо — Величайшая Пизда», — за которую я четыре месяца назад получил сотню долларов, а теперь эта штуковина — коллекционная редкость, у продавцов редких книг значится в каталогах по двадцать долларов за экземпляр. А у меня даже ни одной своей не осталось. Друг украл, когда я пьяный валялся. Друг?

Удача мне изменила. Меня знали Жене, Генри Миллер, Пикассо и так далее и тому подобное, а я не могу даже посудомойкой устроиться. В одном месте попробовал, но продержался всего ночь с бутылкой вина. Здоровая жирная дама, одна из владелиц, провозгласила:

— Да ведь этот человек даже не знает, как мыть тарелки! — И показала мне как: одна часть раковины — в ней какая-то кислота — так вот, туда сначала складываешь тарелки, потом переносишь их в другую, где мыльная вода.

Меня в тот же вечер и уволили. А я тем временем выпил две бутылки вина и сожрал полбараньей ноги, которую оставили прямо у меня за спиной.

В каком-то смысле, ужасно закончить полным нулем, но больнее всего было оттого, что в Сан-Франциско жила моя пятилетняя дочка, единственный человек в мире, которого я любил, которому я был нужен — а также нужны башмачки, платьица, еда, любовь, письма, игрушки и встречи время от времени.

Мне приходилось жить с одним великим французским поэтом, который теперь обитает в Венеции, штат Калифорния, и этот парень работал на оба фронта — то есть ебал как женщин, так и мужчин, и его ебали как женщины, так и мужчины. У него были симпатичные прихваты, и высказывался он всегда с юмором и блеском. И носил паричок, который постоянно соскальзывал, так что за беседой его приходилось все время поправлять. Он говорил на семи языках, но когда я был рядом, приходилось изъясняться на английском. Причем на каждом говорил, как на родном.