Станислав Говорухин - Повести. Рассказы Страница 30

— Пройди, пройди, — соглашалась Катя, не слыша.

Ее занимала только дорога, стремительно бросающаяся под колеса машины.

Старая «Волга» и так невольно выделялась среди прочих машин ностальгической мощной прелестью фрегата. Несущаяся на скорости, близкой к дозволенному пределу, — она привлекала внимание вдвойне. А если еще за рулем сидит, елки-палки, такая женщина?

— Бешеная! — восторженно проорали из «Москвича», настигнув и сопровождая какое-то время, пытаясь знаками завлечь стриженую амазонку в загородный ресторанчик.

Катя бегло улыбнулась наездникам «Москвича» и забыла о них: впереди ее ждал мост.

— Нужно как-то осознать, осмыслить, — вдумчиво бормотал Митя. — Нужно остановиться и подумать.

— Подумай, подумай, — согласилась Катя.

Митя понял, что его не слышат.

— Это целый мир был, понимаешь? Был, был и рассыпался.

Жена молчала. Она взлетала с машиной на мост. Далеко внизу оказывалась коротко посверкивающая солнцем река, темные приречные кустики и деревья, слабые голые человечки среди них, под ними. Горизонт, вытягиваясь, обнаруживал себя и приближал высокое, свободное небо. Различие между верхом и низом грозило стать условным, точно переставал срабатывать уютный, унизительный закон тяготения.

Митя искоса посматривал на жену, обеспокоенный ее молчанием, ее холодной мрачной улыбкой, а глаз Жены он вовсе не мог видеть и беспокоился тем более.

Но мост кончился. Горизонт исчез. Небо и дорога расстались, как чужие — каждому свое. Все приблизилось, обступило — серые заборы, грудастые женщины с тяжелыми сумками, их крикливые дети, их нетрезвые мужчины в пиджаках. Машина сразу как-то постарела, сникла и ползла теперь осторожно, аккуратно.

— А знаешь, как это страшно, — успокоившись, сказал Митя. — Когда умирает твоя мать.

— Знаю, — усмехнулась Катя. — Моя ведь тоже умерла. Забыл? — она уронила через плечо иронический взгляд.

Да, он забыл. Простая истина, что его утрата не единственная в своем роде, что и другие люди — непредставимое множество людей — теряли и хоронили родных и трудно переживали, и как-то выкарабкивались и продолжали жить дальше, — эта грубая истина совсем не утешала, она оскорбляла Митю рассудочным равнодушием к его чувствам.

— Но ведь твоя мама долго болела, кажется, — запальчиво заметил он. — И потом — когда это было!

— Действительно, — покивала Катя.

— Вот видишь.

Машина стояла перед воротами.

— Иди-ка ты лучше открой ворота, — посоветовала жена.

Митя выбрался из машины и, прижимая к себе драгоценный фотографический альбом, поплелся открывать ворота.

В первом часу ночи, когда Катя, отстучав положенную дневную норму, вышла в гостиную, Митя спал, неловко развалившись в кресле. Вечером он долго рассматривал фотографии в надежде «как-то осознать, осмыслить» и заснул, не достигнув желанной цели, растревоженный, недоуменный. Настоящее никак не пересекалось с людьми, навсегда застывшими на плотных глянцевых листочках бумаги.

Катя сгребла фотографии, стараясь не слишком присматриваться к далекой чужой жизни. Мелькали жанровые сцены из быта незнакомых людей, но в тощем мальчике с неуверенными, часто унылыми глазами легко узнавался Митя, а в пышной даме, имевшей на лице неизменное выражение вне зависимости от ситуации — сидела ли она на качелях между высоких сосен, лежала ли на белом балтийском песке или царила над тесным банкетным столом — выражение неизменно было одно — властность и недовольство, в этой даме легко узнавалась Ирина Дмитриевна. Только на фотографиях с крохотным пеленочным Митей глаза ее смотрели неожиданно измученно и нежно. Одна такая фотография скользнула в Катину руку и, коротко, больно тронув, быстро спряталась среди других.

Жена потрясла мужа за плечо.

— Подъем, юноша. Умываться и спать.

— Мне же снилось, — Митя зашевелился, забормотал. — Мне так снилось… мне такое, а ты…

— В постели досмотришь.

— Вот так всегда, — сказал он с мамулечкиной интонацией и побрел в ванную.

Когда пришел в спальню, Катя стелила постель. Митя посмотрел, как жена ловко управляется, и окончательно проснулся. Уж с чем, с чем, а с женой ему решительно повезло. Это точно. И как она славно, непостижимо переменилась за эти дни. Но отчего-то Митя оробел, наблюдая собственную жену, сильную гибкость ее тела. Точно в трех шагах от него стояла не родная супружница, привычно удобная, как домашние туфли, — какая уж тут робость, какие церемонии! — и чужая женщина, очаровательная и недоступная. Такое неистовое желание женщины смутно и стыдно помнилось ему только в давнем отроческом бешенстве. Митя всегда считал это чем-то темным, не вполне приличным, и вот оно опять поднялось из глубины и нахлынуло, ослепляя, удушая.

Руку на плечо жены он положил почти просительно и потянул к себе, но вместо мягкой податливости встретил холодное недоумение.

Катя посмотрела вопросительно.

— Между прочим, я по тебе скучал, — толсто намекнул Митя.

Не пожелала услышать. С тем же успехом можно добиваться взаимности от статуи.

— Что это? — вдруг замерев, резко спросила Катя.

Какой-то посторонний звук раздался в доме, звякнуло что-то стеклянное.

— Мало ли, — сказал муж и попробовал атаковать жену вторично.

Катя отстранила его, как вещь.

А звук повторился, тонкий, стеклянный.

— Это птица о стекло, — предположил Митя. — Или бабочка.

Катя покачала головой.

— Ну, привидение шастает, — сказал он с натужной, противной самому себе игривой развязностью.

— Да, это в ее комнате, — согласилась жена, напряженно вслушиваясь.

Постояли, послушали тишину.

— Глупости это все, — неуверенно сказал Митя. Он увидел глаза жены и испугался, не привидения, конечно, что он, псих? А вот этих безумных Катиных глаз.

— Да. Глупости, — сказала она, — голос был чужой, низкий, грубый. — Чушь собачья. Ладно, ты ложись.

— А ты?

— А я в ванную, — тем же голосом. Лицо у нее неуловимо сразу постарело.

Катя ушла в ванную. Надолго ушла. Митя даже начинал подремывать, пока ждал, терпеливо кутаясь в одеяло, предвкушая супружеские радости, утвержденные законом.

Вода уходила из ванны, оставив на голом Катином плече воздушно-пенный эполетик, чуть сбившийся назад, к лопатке.

Катя ополоснула под краном руку, отерла мокрое лицо, показавшееся вдруг до странности чужим, так что пальцы замерли, как бы прислушиваясь. Катя легко коснулась, скользнула по очертаниям бровей, закругленью лба, впадине виска, линии рта и, не ограничив любопытство лицом, пустилась в долгое странствие по собственному телу.

Она пропутешествовала от упругой мочки уха к беззащитному горлу, спустившись на — нарушение закона ньютонова плода — холмик скулы, а там и дальше, дальше, вниз, вниз, через ступеньку ключицы к прохладной нежности груди, бесчувственно и грустно неотозвавшейся на ласку, обернувшуюся лишь бедным напоминанием о ласке других рук.

Катя исследовала собственное тело как неизвестную страну, — с младенческим любопытством, безгрешным и потому неподвластным стыду и прочим греховным порождениям, с вниманием, с которым неглупый человек иногда рассматривает незаметное в своей будничной обыкновенности чудо.

Путешествие ее было прервано шуршанием шагов у самого порога ванной комнаты.

Катя оглянулась затравленно.

— Ка-атя, — тихий вкрадчивый Митин голос и царапанье, глуховатое, тупенькое, когда — по дереву притолоки, тонко звенящее, резонирующее, когда — по молочному стеклу двери.

— Катюша, сколько же можно, а?

Она уже на полу стояла возле ванны, на резиновом коврике… Не спит. Не заснул. Вот ведь беда. Тоска, тоска. А я так надеялась. Так надеялась. Так…

Жарко, душно, тесно. С терпеливой обреченностью Катя стояла в магазинной очереди, не включаясь во всеобщее усталое раздражение, пытаясь читать прихваченный из дома журнальчик.

Катя услышала знакомый смех и подняла голову.

Он не замечал ее, стоял к ней почти спиной. Ей показалось, что он еще сильнее загорел за эти… дни? годы?.. за ту вечность, что она пыталась не думать о нем и не умела думать ни о чем, кроме. А он смеялся так, что Катя сама начала невольно улыбаться, но улыбка, слабо тронув губы, увяла. Он там сок пил, собака, и легко трепался с буфетчицей, а та смотрела нахально, щурясь в золотозубой улыбочке. И часто он здесь сок пьет, хотела бы я знать? Ревность аккуратно провела бритвой по всему телу — от горла до живота.

Катю ткнули кулаком в спину. Заснула, что ли?

Она улыбнулась рассеянно, виновато, двинулась на два шага. Снова замерла, ожидая.